Наши истоки.

Занося в компьютер записки Марии Константиновны, я хотел сохранить в памяти потомков ее труд и видение мира на стыке двух социальных эпох. Однако, в процессе работы мне стало очевидно, что кроме этого я должен более подробно рассказать детям и внукам о своих родителях, так как никто другой этого сделать не сможет. Можно согласиться с М.К., что подобные воспоминания несут определенный воспитательный заряд. Моральные ценности, которыми руководствовались наши предшественники - непреходящи. Несомненен интерес многих людей к своим истокам,  к быту, делам и мыслям своих предков. Особенно важно знать, как протекали детские годы последних, поскольку именно в это время закладывались многие черты их будущего характера. Но есть и другая сторона ценности подобных документов. В далеком прошлом ведение генеалогического дерева было уделом небольшого числа фамилий. Остальные не могли это делать в силу неграмотности и отсутствия материальных носителей памяти. В настоящее время общество переживает период зарождения новых информационных технологий. Вполне возможно, что не далеко то время, когда в каждой семье обязательным атрибутом быта станут компьютеры, объединенные в единую мировую сеть. Никакого труда не будет составлять ведение на них семейных летописей, из которых в конечном итоге складывается история общества.

О том, как жили мои бабушка и дедушка и, в какой-то степени, их родителях по отцовской линии можно судить по воспоминаниям М. К.. Поэтому именно с них, несколько отредактированных и в некоторых местах дополненных, я и начну эти записки.

Как пишет М.К. «Со стороны матери мой дед был кузнец (Черепанов), со стороны отца - сапожник. Они являлись представителями мелкой буржуазии. Черепанов имел большую кузницу. Меха для подачи воздуха приводились в движение конной тягой. У него был свой дом, большой огород (40 грядок огурцов), обрабатываемый семьей. В кузнице ковали серпы, косы и другие сельскохозяйственные орудия. Мать рассказывала, что на Ирбитскую ярмарку изделия вывозились на 3 телегах. Черепановы пользовались и наемным трудом, хотя и сами работали наравне с рабочими.

Дед Турицын Павел Николаевич был сапожник, шил сапоги, работал дома, а готовую продукцию сдавал предпринимателям. Он имел свой дом, корову. Наемным трудом не пользовался. Павел Николаевич Турицын был хорошо грамотным, даже своего сына Константина сам учил по системе "аз, буки, веди..." Сам он учился в 30-х годах (19 века)  . Значит и дореформенная Россия не была сплошь неграмотная.

Мой отец - Турицын Константин Павлович родился 10 сентября[1] 1860 г. в городе Кунгуре. В 1870 г. он поступил в  уездное училище, которое окончил в 1876 г. и сдал экзамен на учителя сельского приходского и начального народного училища. С 1 ноября 1877 г. по 28 февраля 1885 г. работал учителем начального народного училища в деревне Тихоновка около Кунгура.[2] 28 февраля 1885 г. Константин Павлович стал преподавать в  3-м мужском училище г. Кунгура. Он любил свое дело, любил детей. На экзаменах объединенных школ его ученики отличались, сравнительно с другими, хорошими ответами, бойкостью и вскоре отца перевели в городскую школу. В городе отец развил (начало 80-х годов) общественную деятельность. Организовал общество взаимопомощи учителей, был его председателем (По материалам ГАИО с 20 ноября 1885 г. Турицын К.П. был избран директором правления ссудно-сберегательной кассы служащих народного просвещения Кунгурского уезда). Общество занималось и распространением нелегальной литературы. Деятельность общества вызвала неудовольствие начальства, и отцу пришлось уйти из общества и из учителей.

В связи с этим 1 июля 1887 г.Турицын был вынужден перейти на службу в качестве приказчика к купцу Фоминскому, крупному предпринимателю, миллионеру, имевшему большой кожевенный завод и обувную фабрику. В. Е. Фоминский предложил отцу поехать в Сибирь, в г. Иркутск управляющим магазином, тогда это называлось доверенным. Сапожное дело отец знал - дедушка научил и его шить сапоги. Хозяин выдал, заверенную у нотариуса доверенность на ведение всех денежных дел. Летом 1887 г. мы: я, папа и мама поехали в Сибирь через Пермь и Тюмень. По железной дороге ехали до Оби. Затем на пароходе по Оби и Томи до Томска, из Томска на лошадях до Иркутска. Железной дороги тогда не было. С  1888 г. до 1906 г в г. Иркутске, отец занимал должность доверенного (заведующего) большим обувным магазином, расположенным на ул. Пестеревской. В Иркутске некоторое время жили на квартире, а когда закончилось строительство дома, то переехали в дом Фоминского. В этом доме прошли мои детство и юность.»

Здесь я сделаю маленькую вставку. К. П.  и в Иркутске продолжал активную общественную деятельность. В 1904 г. Турицын К.П. вступил в члены Иркутского общества взаимного вспоможения приказчиков, и несколько лет состоял его председателем. Весной 1905 г. участвовал в забастовке приказчиков, выдвинувших экономические требования, результатом которой стало предоставление иркутским приказчикам 8-ми часового рабочего дня с перерывом на обед. 18 мая 1906 г. (как пишет в летописи г. Иркутска Н.С. Романов) был избран членом Иркутской Городской управы. В ней он проработал вплоть  до 1920 г., возглавляя оценочное и казначейское отделения. Летописец Романов[3] еще 5 раз поминает К.П. Турицына. Так в июне 1907 г., вместе с городским головой, К.П. Турицын посетил губернатора с ходатайством об оказании покровительства по делу разработки и проведении железной дороги Иркутск-Бодайбо. А 13 марта 1911 г. после приветствия генерал-губернатора по случаю 50-летия городской публичной библиотеки, он, как председатель попечительского совета этого заведения, прочел исторический очерк ее развития.  29 августа1913 г. городская дума постановила послать в Киев на Всероссийский съезд городских деятелей члена управы К.П. Турицына.  16 мая 1917 г. член городской управы К.П. Турицын был избран заместителем городского головы.

С февраля по август 1920 г. Константин Павлович работал в Иркутском губернском отделе местного хозяйства, но вынужден был уйти с работы из-за болезни.

В феврале 1922 г. он поступил работать бухгалтером в контору Бурят-Монгольской государственной торговли медицинским имуществом «Бурмедторг» и проработал там до ухода на пенсию в1924г.

Далее пишет М.К. «Последние годы отец был бухгалтером в кооперативе Холбос и жил в своем доме (на улице) Русиновская 35. Он имел большую семью, достигли зрелого возраста 1 сын, Сергей и 7 дочерей.[4] Всего у мамы было 14 детей, но остальные 6 погибли в младенчестве. Я самая старшая, между мной и самой младшей сестрой 23 года разницы. Хотя семья была большая, но очень дружная. Я никогда не видела отца пьяным, никто никогда не ругался. Не только отец, но и другие люди не ругались никогда. Не было пьяных гостей. Даже слово "черт" никогда не произносилось в семье. Вообще родители не были крикливы, говорили ровным голосом. За столом всегда было спокойно. Дети тоже не кричали, ели то, что подано на стол. Отец был очень щепетилен в тратах хозяйских денег. Отец и вся его семья находились на иждивении хозяина, поэтому для всех был одинаковый стол. Питание доверенного и его семьи было одинаково с питанием приказчиков. Магазин был открыт 12 часов, с 8 часов утра до 8 часов вечера и было 4-х разовое питание. Оно было хорошим для взрослых, но не для детей. Наша столовая была наверху. За столом никто не шумел. Вообще дети были не шумливы.

Семья не была особенно религиозна. Еще вначале после приезда из Кунгура пробовали соблюдать "великий пост", а потом перестали. Мама ездила в церковь раза 2 в год. Обычно на второй или третий день Пасхи она собирала всю свою мелюзгу,  ехала в приходскую церковь Благовещения и там всех причащала. Маленькие ребятишки плакали. Сама говела редко, а потом совсем перестала. Пока мы, старшие дети, учились в гимназии, мы должна были говеть. (Говеть - значит поститься дня 3, исповедоваться у священника, а потом причащаться.). Пока жили в доме Фоминского, то раза 4 в год приходил священник (от Благовещения) с дьяконом прихода в квартиру, пел какую то молитву, все целовали крест, священник получал 3 рубля и уходил. На Рождество и Пасху приходил церковный хор. Они пели церковные кантаты. Отец любил ходить в церковь. Мне кажется, что его привлекало церковное пение. Он и в воскресение вставал рано и отправлялся к ранней обедне (заутрене?). Он возвращался как раз к утреннему чаю с мясными пирожками. Часу в 11-ом он говаривал: " А не пойти ли мне послушать концерт" и отправлялся в собор, где был хороший хор. Возможно, любовь к хоровому пению у него была привита с того времени, когда он был учителем и, наверное, руководил хоровым пением учащихся. Он любил сам петь. У него был тенор. Иногда он вечерами тихонько пел, ему подпевала Лида ( а мне он говорил, что у меня нет слуха). Он пел народные песни "Что затуманилась зоренька ясная", "Распашу ль я пашенку" и др. Его расхождение с церковью произошло в 1905-1906 гг. В Томске во время забастовки железнодорожники собрались в одном доме. Полицией была организована черная сотня. Архиерей Макарий - черносотенец- благословил эту толпу. Она окружила дом, где собрались железнодорожники, стала избивать выходящих. Было много убитых. Были и другие убийства в городе. Отец был вообще человек очень добрый и никак не мог примирить эти убийства с благословением церкви. Поэтому, когда пришел приходской священник с очередным визитом, отец встретил его на лестнице и сказал, что он не будет принимать священников, пока они не оправдаются в том, что они благословляли убийство и убийц. Вскоре мы уехали из дома Фоминского. М.О.»

«Моя мать Анна Николаевна Черепанова - Турицына родилась в декабре 1864 г. в Кунгуре. Она рано вышла замуж и родила 14 детей. Из них вырастила 8 человек. Я у нее второй ребенок, а я родилась, когда ей не было еще 20 лет. Первый, третий, четвертый ребенок умерли.  В 1887 г. поехали мы в Иркутск пароходом и на лошадях. Мама была беременна. Зимой 1887 г. родился мальчик Кеша, который прожил почти 5 лет и умер от воспаления легких после кори. Мне кажется, ей трудно было уезжать из Кунгура. Она потом часто вспоминала свою юность в материнском доме. Она любила читать книги и выговорила это условие при браке. Трудно понять, что при такой загруженности детьми, она урывала время, чтобы почитать книжки или газету. Так как мы жили одиноко, без родных и знакомых (а ведь она могла завести знакомства), то я не помню, (чтобы) к маме заходили  какие-нибудь знакомые женщины поболтать, посплетничать. Бывали 2-3 раза в году гости, которых надо принимать, угощать и только. Любовь к чтению она сохранила до самой смерти. Детей она очень любила. Она была очень честна и правдива. Я помню такой случай. Мать была на базаре и покупала что-то для Фоминского дома (покупка муки, овощей и пр. входило в ее обязанности). Кроме того, она купила в магазине красивое кружево для моего платья. ( Я была тогда в 6 классе). Мама сама шила. Папе показалось, что она купила кружева слишком дорогие, и маме выговорил. Мать расстроилась. А сейчас я думаю, были это такие пустяки, копеечные расчеты. Матери можно было накинуть несколько копеек на базарные покупки, или отцу это сделать, когда он записывал хозяйские покупки. Но ни тот, ни другой этого не сделал. Это были люди исключительной честности. В молодости у мамы были очень хорошие платья. Фоминский во время приезда в Иркутск  дарил отцу и матери дорогие шерстяные материалы для костюма и платья. Представители Фоминского должны были иметь богатый вид. Эта задача была выполнена. Выходные платья, пальто, шубы были хорошие. Мама сама обшивала всю свою многочисленную семью. Мать очень любила детей. Но условия жизни и слабая помощь от докторов делали свое дело. Дети росли слабые, малокровные. Сережа тоже был очень худ. По случаю какой-то болезни пригласили врача. И он назвал Сережу " Голод в Индии". Сережа был послушный, не капризный мальчик. Да и все Турицыны были послушными, не капризными детьми. Из 8 человек четверо окончили с медалями среднюю школу. Никогда не приглашались репетиторы. М.О.»

Коротко дополню эти записки М.К.. По-видимому, где-то около 1939 г. умерла одна из моих теток – Елена Константиновна Малышева, работавшая инженером Московского Метростроя. Осиротела ее дочь Люся. Бабушка переехала в Москву, к внучке. А дедушка остался один в своем доме на Б. Русиновской, где и умер от воспаления легких в 1939 г..

. Бабушка А.Н. пережила его не намного. В 1941 г она была эвакуирована из Москвы в г. Чкалов. Там на ж. д. вокзале, по рассказам одной из теток, у нее украли дедушкины золотые именные часы фирмы «Павел Буре», которые К.П. завещал мне, как единственному оставшемуся наследнику его фамилии. Случившееся стало последней каплей, переполнившей чашу страданий, выпавших за короткий период на долю бабушки. (Смерть дочери, мужа, эвакуация и др.). По-видимому, вскоре она и умерла.

Сведения о родителях, к сожалению,  весьма скудны и основаны, главным образом, на случайно сохранившихся разрозненных справках и документах. Объективных свидетельств людей, близко их знавших и способных дать представление об их человеческих качествах, практически нет. Особенно это касается отца, который был арестован в апреле 1932 года. Поэтому, в ряде случаев, при изложении  буду опираться на свои детские, не всегда, возможно, достоверные в деталях воспоминания.

Отец, Сергей Константинович Турицын, родился 13 июля (30 июня) 1895 г в городе Иркутске, в семье Турицына Константина Павловича, в то время доверенного (управляющего) купца Фоминского. Рос в большой дру-жной семье, будучи единственным братом 7 сестер. «В августе 1905 г. поступил в Иркутскую гимназию, которую окончил в мае 1913 г. В этом же году он поступил на математическое отделение физико-математического факультета Московского университета. В 1916 г. его призвали в армию, и после окончания Алексеевского училища в г. Москве в чине прапорщика он был отправлен на фронт. В его личной воинской книжке указано, что в старой армии он имел воинское звание Сапер. В этой же книжке есть запись об участии в гражданской войне. В феврале 1918 г. Сергей Константинович вернулся в Иркутск. От одной из теток слышал, что во время юнкерского восстания в Иркутске, отказался в нем участвовать, скрываясь от своих приятелей юнкеров. В феврале 1920 г. Турицын С.К. поступил вольнослушателем на юридический факультет Иркутского университета, где проучился несколько месяцев».[5]  В 1920 г. поступил и 16 июня 1925 года окончил полный курс Горного факультета Томского Технологического института по рудничной специальности и получил звание Горного Инженера. Тогда это звание писалось с большой буквы. Интересно, что во время учебы с 11 июня 1924 г. по 13 сентября этого же года проходил производственную практику в Черемхово у В.Д. Мишарина. Бывал у них в семье и сохранил об этом добрую память. Об этом он написал в своем письме из Воркуты 30.07.34. " Я очень хорошо помню и только с хорошей стороны знаю Виталия Дмитриевича. Я помню, у них был, когда я был в Черемхово. У него было 5 человек ребят, кажется все девочки, но все тогда были очень маленькие и я не помню ни одного имени".

С сентября 1925 года работает в тресте Лензолото. В 1932 г. занимал должность зам. главного инженера треста. Об этом этапе его жизни практически ничего не известно. Единственное свидетельство обнаружил мой сын Андрей. В маленькой заметке в газете "Ленский рабочий" за январь - февраль 1932 г. написано, что на собрании рабочих выступил инженер Турицын С.К., не член союза по занимаемой должности, который резко критиковал компанию Ленаголдсфилд за хищническую эксплуатацию россыпей. 

23 марта 1929 г. вступил в брак.

7 апреля 1932 г. отец был арестован и этапирован в Иркутскую пересыльную тюрьму. Об истинных причинах ареста можно только догадываться. Это могло быть связано с поиском предлога для расторжения договора на концессию с Ленаголдфилдс. А может быть и с привлечением горных инженеров на принудительные работы в отдаленных районах, в связи с началом освоения северных месторождений. В последующие годы примеров подобной "мобилизации"  специалистов более чем достаточно.

4 апреля 1933г., находясь в Бутырской тюрьме, был приговорен к 5 годам концлагерей и направлен в Воркуту. В 1934 г. был переведен на Печору. В 1935 году был затребован на Колыму, как специалист по золоту. С этого года работал горным инженером в Северном Горном Управлении на прииске Хатанах(?). 27 февраля 1938 г. постановлением тройки УНКВД по Дальстрою был осужден вторично. Вполне вероятно, что повторное осуждение могло быть связано с отказом отца продолжить работу в качестве вольнонаемного в связи с окончанием срока заключения. Его труд оплачивался, и он посылал денежные переводы. Последний перевод от него был в ноябре 1937 г. Как раз в это время была арестована мама. В областном архиве, в делах М.В. Одинцова, сохранилось последнее письмо отца дедушке К.П. Турицыну, датированное 10 ноября 1938 г. (переписано О.В. Одинцовой) " ...Предполагаю посылать ежемесячно для Котика.  Желудок мой выправляется, ем все кроме солонины. Вынужденное вегетарианство излечило мою болезнь. Особенно - капуста. Люка очень удачно(?) приехала. Больше двух лет я ни с кем не виделся. Люка здесь во время свидания все время работала зубным врачом, многие меня благодарили. Целый месяц жили в отдельной палатке на руднике. Сейчас приехал ее провожать, получил отпуск на 4 дня. У Миши увез книгу, пусть особенно меня не ругает. Она пригодилась и пригодится еще в будущем". Судя по тексту письма, оно не может быть датировано 10.11.38, поскольку с 1935 г. он находился уже на Колыме, а мама туда не ездила. Кроме того, в это время мама уже была арестована. Об этом же говорит и свидетельство отца о том, что он  никого из близких не видел более двух лет. Вероятнее речь идет о письме из Воркуты от 30.07.34. Я смутно помню о том, что меня маленького мама оставляла у кого-то из своих знакомых на довольно длительный срок, а сама уезжала. Жили мы тогда в Подмосковье. Позднее она рассказывала об этой поездке. По ее словам, она приехала в Архангельск, затем на ледоколе добралась до какого то поселка (или деревни), купила (или арендовала) лошадь, на которой прискакала в лагерь (или рудник), произведя огромное впечатление на лагерное начальство. Отец в это время был в опале, так как отказался руководить людьми, умирающими от голода. Он потребовал улучшить питание заключенных, работающих в забое. Так как это было вызовом начальству, его отправили в карцер. Приезд мамы способствовал "реабилитации" отца. Однако в ее судьбе эта поездка сыграл, по-видимому, роковую роль. Скорее всего, после ее отъезда лагерное начальство доложило по инстанции о ее встрече с отцом и в 1937 г. за связь с "врагом народа" она была арестована.

 

После смерти деда в 1939 г отец уже никому не писал. Умер он 9 марта 1941 г. на Колыме от болезни сердца, как было записано в свидетельстве о смерти (Св. 019601). К сожалению, оно у меня не сохранилось, хотя и было выслано в Ангарский гор ЗАГС в феврале  1959 г. Не исключено, что я его отправил матери для оформления ее прав. 9 декабря 1958 г. военным трибуналом Забайкальского военного округа дело по обвинению отца было пересмотрено, постановление от 4 апреля 1933 г. отменено, дело прекращено, а гр. Турицын С.К. реабилитирован. Еще раньше, 26 декабря 1957 г., Президиумом Магаданского областного суда постановление тройки УНКВД по Дальстрою от 27 февраля 1938 года в отношении отца было отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. В 1959 г. мать получила, в порядке компенсации за отца, трехмесячный оклад, на который купила отрез на костюм для меня.  

Каким-то чудом сохранилось 13 его записок маме из Иркутской тюрьмы. Хотя в них он не мог всего писать и, в основном, их содержание связано с передачами, которые мама готовила ему, записки дают некоторое представление о человеческих качествах отца. Практически во всех них сквозит его трогательная забота обо мне, боязнь доставить лишние хлопоты и денежные затраты близким людям. И это в его положении. Поэтому я счел возможным привести выборочное содержание их всех. Первая записка датирована 7 июля 1932 г. Написана чернилами. Привожу полностью.

"    Люкаша.

Очень рад, что ты выехала из Бодайбо. Беспокоит здоровье Котика. Если будешь мне передавать передачу, пожалуйста, не посылай ничего лишнего, передай ржаного хлеба, немного сахара и чаю. Я здоров, чувствую себя вполне удовлетворительно. Целую крепко тебя и Котьку. Не беспокойся очень. Твой Сергей".

" Ты у меня просто клад, а не жена, но все-таки тебя следует отругать за передачу. Я думаю, что тебе, наверное, сейчас очень туго приходится и, пожалуйста, не урезай Котьку и себя. Я забыл тебе написать, что мне нужно. Стакан или какую-нибудь чашку, ложку, полотенце, пару белья, носки, махорочной бумаги. Меня очень беспокоит Котька. Этот нарыв, мне кажется, что-нибудь серьезное. Интересно как ты устроилась и удобно ли у наших. Я даже не знаю, кто у нас живет, кто дома. Я чувствую себя хорошо, удовлетворительно и ты особенно не беспокойся. Ну, Люканочка, целую тебя крепко, поцелуй Котьку и постарайся его пропарить на июльском солнце. Передай привет всем нашим. Твой Сергей.

10.07.32 "

" Пользуюсь случаем тебе написать. Я здоров, чувствую себя хорошо, после передачи отъелся и откурился. Люканочка не передавай мне, пожалуйста, деликатесов, не стесняйся чего-нибудь попроще, хорошо бы луку зеленого. Как интересно ты живешь у наших и что поделываешь, как Котька. Я тебе написал, что бы ты мне передала пару белья, а потом узнал, что ты приехала без багажа, так ты не беспокойся, у меня есть одна пара чистая. Как, интересно, ты устроилась с багажом. Наверное, все бросила. Ну, пока всего лучшего. Целую тебя крепко и Котьку. Твой Сергей.

14.07.32. "

Дальше идут записки написанные карандашом на маленьких четвертинках бумаги.

" ... на больничный паек я не переведен. Деликатесов не посылай, денег то у тебя, наверное, нет, так не держи их зря. Книг уже не прошу, очевидно, ты их не можешь достать. У меня ничего нового нет ... ".

" ... Мне особенно ничего не надо. Пошли хлеба, луку, соли и, если можно, немного сахара и чая, курительной бумаги...

31.07.32 "

" ... Не посылай мне так много скоропортящихся продуктов. Я не в состоянии их съесть в 2-3 дня. Они портятся, я все равно ем, и у меня болит живот. Не посылай табаку, хватит. Не забудь спичек, курительной бумаги. Я чувствую себя сносно, начинаю привыкать к одиночке. Пошли карандаш, писчей бумаги немного...  

08.08.32 "

" Как ты живешь, и не объедаю ли я Котьку? Цыплят и куриц я ем просто с болью в сердце, и с удовольствием бы возвратил обратно, если б была какая-нибудь возможность это сделать. Поэтому не посылай мне такого, что прекрасно съест Котька и ты сама. Жду с нетерпением свидания или даже передачу, чтобы узнать, почему ты не пришла. Недоразумение? ... 16.08.32 "

" ... Меня очень беспокоит, что с Котькой, если он в больнице, значит очень серьезно, и главное ты не пришла на свидание, и до сих пор его мне не дают. Люкаша, я все-таки на тебя немного сержусь за твои передачи. Почему не посылаешь ржаного хлеба? Пшеничный быстро черствеет, делается невкусным и быстро зацветает. Будь добренькой и посылай мне ржаного. Яиц не посылай больше десятка, а котлет больше шести - быстро портятся. Пошли, пожалуйста, курительной бумаги. Не забудь. Если забудешь, тогда лучше не посылай табаку и папирос. Я получил с момента свидания только 3 листа и принужден курить газетную бумагу из под котлет, жирную. Также не забудь спички. Если можно, то - редьку, репу. Ну, будь здорова, моя девочка, сильно не отчаивайся. Крепко тебя целую, поцелуй крепко Котьку и напиши, что было с ним откровенно. Кланяйся нашим. Твой Сергей.

23.08.32 "

" Люканочка, ты послала мне роскошную передачу. Каша была замечательная. Если можно, посылай кашу. Матрас прекрасен, боюсь, что ты на него потратила (деньги), необходимые на что-либо другое. Можно было что-либо попроще. Пошли репы, соли, табаку (весь вышел), листа 3 курительной бумаги. Спички есть. Конечно, хлеба. Я живу сносно, без всяких перемен. Жду с нетерпением известий о здоровье Котика. ...16.09.32 "

" ... посылаю три книги: Юность, Ребра, Побежденные боги. ... Продуктов мне хватает вполне. Не посылай масла, еще осталась половина, так же морковь. Пошли, если можно махорки. Книг технических мне дали, пока хватит. Если трудно доставать, особенно не старайся. Мне объявили, что следствие закончено, наверное, скоро будет свидание. Люканочка, ты особенно не беспокойся. Я чувствую себя в хорошем настроении, только долго кажутся эти восемь дней. Я будто бы давно не получал от тебя весточку. Не забывай писать о Котике. Начинает ли вставать, ходит ли... 16.10.32 "

" ... пошли мне иголку, черных ниток и каких-нибудь пуговиц к шубе, а так же заплатку на коленку к брюкам. Я очень рассердился и старался себя убедить в том, что это сделано не нарочно, когда я получил шапку и шубу без единой пуговицы. Я пока их не ношу. Шапка маловата, но носить можно (возмущен твоей бессмысленной расточительностью). Я живу пока в прежнем положении, новостей никаких нет, в ожидании дальнейших событий. Продуктов хватает, маковый рулет был очень вкусен. Люканочка, милая, меня очень угнетает, что ты разоряешься на передачи и шикуешь. А я не знаю, когда это все кончится... Поцелуй Котику ручки и ножки, пускай хорошенько бегает. ... 16.11.32

Увы, скоро уже декабрь! Не откажусь от книг".

" ... посылаю две книги: Вязальщиков(?) и Геология Тянь-Шаня. ... С сегодняшнего числа меня зачислили на больничный паек, так что ты можешь мне посылать меньше. Хлеба все-таки немножко посылай. Книгу Анкерта(?) получил, очень благодарен. Книга очень интересная и полезная. Я живу, все в том же положении, никаких новостей нет. Временами только наваливается тоска, стараюсь с ней бороться гимнастикой, в особен-ности в последнее время. Почему-то не дают свидания. Люкаша, не забудь послать иголку и ниток (конечно, не белые), а то я скоро буду ходить с одной гачей. Брюк не посылай. Я прекрасно зашью, так что не будет видно заплатку. Не посылай рыбы. Ты, наверное, израсходовалась до самой последней степени. Как ты живешь, не представляю. Ну, будь здорова, моя милая, дорогая жена. Крепко тебя целую. Котика поцелуй и подери (тихонько только) за ухо, чтобы не шалил. Кланяйся нашим. Твой Сережа. 25.11.32. "

" Благодарю тебя за иголку и нитки. Очень они мне пригодились. Получаю больничный паек... Сижу все по-прежнему, никаких перемен и никаких известий. Не знаю, что думать и почему-то второй месяц даже не дают свиданий. Интересно, как ты живешь. Ведь ты должна промотаться до конца. Как у тебя отношения с домашними и, вообще, что ты думаешь делать дальше. Напиши о своем положении. Ну, до свидания, надеюсь до скорого, моя дорогая Люкаша. Целую тебя крепко, целую Котика, кланяйся нашим. Твой Сережа. 02.12.32 "

 Это последняя его записка из тюрьмы. Видно как постепенно меняется его самоощущение. Бодрость тона первых записок сменяется в последних наплывами тоски, с которыми он борется всеми силами. Даже те ограниченные материалы, которые мне удалось собрать, свидетельствуют о том, что отец был незаурядным работником, который за несколько лет прошел путь от рядового инженера на прииске до должности зам. главного инженера такого крупного треста как Лензолото. Даже находясь в тюрьме и в лагере, он продолжал изучать специальную литературу, будучи уверенным в том, что ему придется и в заключении трудиться по специальности. Ему свойственен альтруизм и скромность в личных требованиях. Он вскользь упоминает о своих болезнях, которые дают право на больничный паек. Его все время угнетает сознание того, что он питается в тюрьме лучше, чем мы с мамой.

Мать - Турицына (Скопина) Елена Ильинична - родилась 13 апреля 1908 г. в Иркутске в семье крупного инженера (по словам матери, входившего в "золотой" список 900 лучших инженеров России того времени) Скопина Ильи Андреевича.  У меня сохранилось несколько юбилейных адресов деда, которые в какой то мере характеризуют его. Первый вручен ему в связи с уходом с Волжского Стального Завода (Саратов) 21 декабря 1903 г. В нем написано " ... Время, проведенное Вами механиком Волжского Стального Завода, в связи с душевными Вашими качествами, близко и сильно связали нас с Вами, тем тяжелее нам видеть, что оставляете дело, которым столь блестяще управляли. Отношения Ваши к нам всегда имели для нас глубоковоспитательный характер; неусыпные труды Ваши в заводском деле послужили нам хорошим примером трудолюбия, а предъявляемые к сотрудникам высокие требования, которые, однако, нисколько не исключали крайне снисходительного отношения к ошибкам и постигавшим нас неудачам, были для нас высоко-полезной школой. Ваши просвещенные указания и советы устраняли в трудных случаях препятствия, казавшиеся подчас непреодолимыми. Вникая в подробности наших работ, Вы умели подмечать качества людей и достойных поставили на надлежащий труд. ... Вы достигли результатов, которыми, поистинно, можете гордиться, тем не менее, по врожденной своей скромности, Вы всегда оставались в тени. ... Расставаясь с Вами, Глубокоуважаемый Илья Андреевич, мы никак не можем забыть Вашего сердечного к нам отношения и внимательного участия к нашим нуждам. ... " Конечно, можно сделать скидку на высокий "штиль" этой бумаги, но содержание ее свидетельствует о том, что люди, ее составлявшие, на первое место ставили высокие профессиональные и человеческие качества деда, и им не было смысла лукавить, поскольку он уезжал далеко и, вероятнее всего, навсегда. Второй адрес вручен деду 20 января 1917 г. по случаю десятилетия его управления каменноугольными копями Е.И. и В.А. Рассушиных в Черемхово.

 Бабушка Елизавета Владимировна Скопина (Орлова) в молодости, по-видимому, имела отношение к театру, о чем свидетельствует сохранившийся адрес, в котором написано:   "Старшины и члены "Собрания Мастеровых", а также кружок любителей и любительниц драматического искусства выражает Вам многоуважаемая Елизавета Владимировна чувства глубокого сожаления по случаю Вашего отъезда. Ваш недюжинный талант, Ваш симпатичный образ надолго останутся в нашей памяти. От души желаем Вам в Вашей новой жизни, здоровья и счастья! Надеемся, что любовь к дорогому искусству в Вас не умрет, и Вы сумеете зажечь в сердцах будущих Ваших друзей священный пламень к театру, чтобы совместно с ними просвещать наш темный русский народ!

Г. Саратов, 21 декабря 1903 г. "

В семье деда было, по крайней мере, 5 детей: старший сын Борис, двое близнецов Федор и Роман, дочь Елена и младший сын Андрей. После революции (возможно в интервале 1921-1923гг.) вся семья эмигрировала в Харбин.Там в 1929 году дед умер,а бабушка вышла замуж за полковника царской армии Ильина. Борис уехал в Америку. В 1945г.,после окончания войны с Японией, Ильин и Андрей были арестованы, вывезены в СССР и попали в Тайшетлаг. Ильин там и скончался. Андрей после 10 лет лагерей освободился и вскоре уехал в Черкесск. Бабушка и Федор с Романом после 1945г. эмигрировали в Австралию.       

   Мама в 1924г. поступила, а в 1927г., окончила 1-ую Харбинскую Зубоврачебную школу (с хорошими и отличными оценками). После окончания курсов, имея 19 лет отроду, она решила вернуться в СССР с желанием принять участие в строительстве нового общества. Приехав в Иркутск, она сразу (с 31 мая 1927 г.) посту­пила на работу зубным врачом в Тальцах. Экстерном она сдала все экзамены на медицинском факультете Иркут­ского университета и 26 июля1927 г. получила свиде­тельство зубного врача. Об ее общественной активности свидетельствует то, что в это же время она являлась профуполномоченным коллектива Тальцинского приемного покоя. Но ее деятельную натуру не устраивала такая судьба (не для того она ехала в СССР) и она в облздравотделе добилась назначения в наиболее отдаленное место в области, на Бодайбинские прииски, где и начала работать с 3 сентября 1928 г. И здесь она - активная общественница (член Рудничного Комитета Ленско-Витимского Горного Округа). Вскоре она познакомилась со "старым холостяком" тридцатитрехлетним Турицыным С.К., который не долго сопротивлялся ее чарам. 23 марта 1929 г. они вступили в брак. Насколько я помню рассказы мамы, оба они были очень счастливы в то время. Раз или два они даже успели съездить на юг. Но  длилось это не долго. Вскоре после моего рождения, в апреле 1932 г. отец был арестован и вывезен в Иркутск. Мы с мамой последовали за ним. Она проявляла огромное мужество и самообладание в это время. У отца, как я понимаю, открылась язва, и ему надо было организовать диетическое питание. Для этого требовались большие деньги. Пришлось продать наряды и драгоценности, которые у мамы сохранялись еще с Харбина. Некстати тяжело заболел я. Началось воспаление брюшины. Мама носилась между тюрьмой и врачами. Если я правильно помню, спас меня профессор Фельдгун. После окончания следствия отца, по-видимому, этапировали в Москву, в Бутырскую тюрьму. После его осуждения и отправки  в Воркуту, мама 1 июня 1933г. увольняется с работы в горамбулатории Бодайбо, и мы едем в Подмосковье. С сентября 1934 г. она устраивается на работу зубным врачом в санаторий " Красный шахтер" (Богородицк, Московской обл.), где и проработала до 1 июня 1936г.  Для жилья ей была предоставлена довольно большая комната на втором этаже деревянного бревенчатого дома, снабжение по категории ИТР (список 2) и пропуск в столовую "Товарковуголь". Кроме того, ей оплатили проезд из Иркутска и выплатили подъемные в размере 350 руб. Этот период я уже фрагментарно помню. Некоторые моменты, которые в какой-то мере дают  представление о некоторых чертах характера мамы, я приведу. Запомнилось, как мама отмечала мой день рождения. В гости были приглашены  несколько детей (3-4) с родителями. После застолья и игр, была устроена лотерея, в которую разыграли достаточно много моих игрушек. Ни один ребенок не оказался без приза. Сейчас я думаю, что таким образом достигалось несколько целей. Во-первых, мне внушалось, что расставание с собственностью может доставлять радость. Во-вторых, ликвидировались игрушечные завалы.  Второй случай связан с особенностями моей еды. В отличие от мамы я этой процедурой занимался довольно долго. Поэтому не раз случалось, что мама убегала на работу, не дождавшись, когда я закончу трапезу, с наказом не выходить из-за стола пока тарелка не будет пуста. Однажды я нашел выход из положения. Когда она пришла на обеденный перерыв, я встретил ее на улице с раздутой щекой. На ее вопрос, что у меня за щекой, я ответил: "Котлета". Она была поражена и воскликнула: "И в кого ты такой дурак уродился? Неужели нельзя было ее выбросить". Но я был твердо убежден, что мое решение правильно, поскольку вранье наказывалось гораздо строже. Может быть, с тех времен идет мое неприятие всякой лжи.

С тех времен сохранилось воспоминание о выпуске воды из пруда, который находился недалеко от дома. Больше всего меня поразило множество вымазанных прудовым илом с ног до головы людей, которые вылавливали руками довольно крупных рыбин в жидкой грязи.

Несмотря на молодость, мама была врачом высокой квалификации, следила за специальной литературой и смело внедряла новые методы лечения. Сохранилась газетная публикация (к сожалению, название неизвестно), под названием " Пломбирование зубов без боли" (опыт зубного врача т. Турицыной), в которой говорится:  "С первых же дней после опубликования в печати сообщений об обезболивании при пломбировании зубов по способу американского профессора Гартмана, зубной врач санатория "Красный шахтер" (Богородицк) тов. Турицына начала применять жидкость Гартмана... Тов. Турицына внесла некоторые изменения в технику обезболивания..." Далее описываются эти новшества и положительные отзывы пациентов.

С июня 1936 г. по!9 ноября 1937 г. мама, по-видимому, работала зубным врачом в Загорске вплоть до ареста. Момент ареста я хорошо помню. Произошло это на улице. Мама купила мне полосатую конфету-тянучку, и я блаженствовал. Неожиданно к нам подъехала черная эмка, раскрылась дверца, и мы получили приглашение сесть в машину. Я был этим обрадован, так как решил, что нас будут катать по городу. А в те времена не каждому выпадала такая удача. Но нас привезли в деревянный одноэтажный клуб полностью забитый людьми, которые сидели и лежали на полу. Из детей я оказался один, и мама решительно потребовала, чтобы мне создали необходимые условия. В виде исключения нам выделили одеяло и поместили на сцене. Сутки или двое я провел там. В памяти сохранилась картина: я стою посредине большого пустого зала, в углу которого находится стол, покрытый зеленым сукном. Меня спрашивают, знаю ли я какого-то человека. Вероятнее всего речь шла о ком-то, с кем мама настаивала отправить меня в Москву к Мишариным, а не в детдом. Не помню сцену расставания с мамой. Но видимо я испытал значительное потрясение, поскольку первые полгода в Москве я тяжело болел, находясь на грани жизни и смерти.

До 19 ноября 1942 г. мама провел в лагере на северном Урале. С 27 ноября 1942 г., уже в качестве ссыльной, стала работать зубным врачом в Ивдельлагере НКВД, где оставалась до 15 ноября 1946 г. Все это время я практически не имел связи с ней. Помню лишь несколько маленьких писем, полученных в 1939 г. в Ворошиловске (сейчас - Ставрополь). Они представляли собой маленькие самодельные открытки, на которых цветными карандашами были нарисованы море, пальмы и горы. Видимо кто-то из заключенных их рисовал, а мама на них писала мне письма. Читал я в то время уже хорошо. Этот период в своей жизни мама редко вспоминала. Но и отрывочные ее фразы свидетельствуют о многих испытаниях, которые пришлось ей пережить. Положение ее, по-видимому, усугублялось тем, что она была красива и независима. Однажды ей даже пришлось провести несколько суток в камере смертников, когда от нее добивались нужных показаний. Но все это ее не сломило. Удивительно, что выйдя на свободу он не испытывала ненависти к системе, которая столь жестоко и несправедливо обошлась с ней. Вероятно, это свойственно людям жертвенным, готовым к любым трудностям и лишениям ради других. Свои лишения они воспринимают как испытание ниспосланное свыше. Может быть, именно поэтому она не посчитала возможным после освобождения войти в мою жизнь, понимая, что в семье Одинцовых мне будет лучше, и я смогу достичь большего.

В ноябре 1946 г. мама переехала в Сталинград, где поступила на работу в качестве зубного врача в медсанчасть нефтеперегонного завода им. Петрова и стала жить вместе с Юнгером. Здесь после 12-летнего перерыва мы с ней впервые встретились. Надо сказать, что это был довольно волнующий момент. Мы оба боялись не узнать друг друга, так как понимали, что пережитое накладывает существенные изменения на облик человека. Но опасения были напрасны. Однако годы разлуки не прошли бесследно. Некоторые жизненные установки у нас оказались различны. Может быть, дело даже не в них, а в том разрыве духовной близости, который произошел. Ведь я превратился из нежного 6-летнего мальчика в достаточно самостоятельного юношу, который прошел школу нескольких сложных геологических экспедиций. В 1950 г., находясь с мамой в Геленджике, я, в ответ на ее резкие высказывания в мой адрес, решительно направился в кассу аэрофлота, купил билет до Иркутска и в тот же день вылетел. В течение года я не отвечал на ее письма и письма Юнгера, который умолял меня одуматься. Одно из маминых писем у меня сохранилось. Содержание его не лучшим образом характеризует меня, но мне представляется, что, несмотря на ошибочность, с моей точки зрения, понимания в тот момент мамой моей позиции, привести его следует для большей объективности.

" Дорогой Костя!

Вот уже скоро год как я не имею от тебя писем. Я понимаю, что ты совершенно меня забыл. Не твоя, но и не моя в этом вина, так сложилась жизнь. Но горечи и обиды на тебя у меня накопилось очень много. Понятно, что экспедиция интересней, чем поездка ко мне. Но мне очень неприятно, что у тебя не хватает смелости об этом мне написать. Ты выбрал самое простое и поэтому не честное молчание. Я не могу это назвать и деликатностью. Я знаю, что твои фотографии есть у всех, кроме родной матери и даже когда Ольга Витальевна хотела отправить, ты их вынул. Почему? У меня создается впечатление, что ты стал настолько умным и предусмотрительным ( поступление в комсомол, ответ кто родители, я знаю твой ответ), что хочешь не знать меня. Если это так, Костя. ты уже взрослый, дело твое, но я прошу ясность. Если я ошибаюсь, прости меня. Пожалуйста, ответь. Привет Ольге Витальевне, Марии Константиновне и Михаилу Михайловичу.

Целую, твоя мама.

5.04"

Из этого письма видно насколько болезненно мама переживала разрыв между нами, и какие мысли у нее возникали при этом. Однако она плохо представляла себе, какую реакцию у меня могут вызвать ее несправедливые (комсомол, моя "предусмотрительность") обвинения. Позднее мама решила, что причина конфликта лежит в Юнгере, и я просто осуждаю ее за эту связь. Но она ошибалась. Скорее всего, я унаследовал от нее бескомпромиссность характера и не допускал ни малейшего посягательства на свою внутреннюю свободу. Сейчас мне стыдно и больно за те страдания, которые я причинил ей из-за своего юношеского максимализма. Но теперь поздно об этом говорить. Надо сказать, что позднее, когда мама лучше узнала меня, у нее подобных мыслей больше не возникало, хотя с написанием писем у меня и в дальнейшем были проблемы.

Летом 1951 г. мама ушла от Юнгера и уехала в Подмосковье. С 26 июня 1951 г. по 19 мая 1952 г. она работает зубным врачом в туберкулезном санатории " Бобыльское". С 23 мая 1952 г. по 3 ноября 1953 г. она уже трудится в санатории "Степное", а с 4 ноября 1953 г. по 22 марта 1957 г. в тубсанатории "Кособродск". Последний находился на южном Урале, недалеко от города Троицк Челябинской области. Летом 1955 г. мы с Кларой приехали к ней в гости. Мама всегда отличалась хлебосольством. Но здесь она превзошла себя, стремясь как можно лучше накормить нас. Здесь были и какие-то необыкновенные по размерам куры, фрукты и маринованные белые грибы и т.п. Я же, желая сделать ей приятное, съел целую огромную курицу, и мне стало плохо.

После "Кособродска" мама с 21 мая 1957 г. по 8 мая 1958 г. проработала в санатории "Моква" Курской обл., а затем в тубсанатории "Брянский бор" (13 мая 1958г.-4 марта 1959г.) на станции Злынка. С этого времени мы уже встречались довольно часто. Она приезжала к нам в Ангарск в отпуск. Мы ездили к ней в Злынку. Запомнились курские яблоки, которые она привозила и присылала нам по почте. Она осуждала наше неумеренное пожирание фруктов и, живя у нас, выдавала каждому несколько штук яблок ежедневно, растягивая удовольствие на многие недели. Это, естественно, не вызывало понимания у Сережи и Клары.   

15 января 1959 г. Военным трибуналом Московского военного округа дело по обвинению мамы было пересмотрено, постановление от 29 декабря 1937 г. было отменено за отсутствием состава преступления. В соответствии с законом у нее возникло  право на получение квартиры в Загорске. Видимо поэтому она возвращается в Загорск и поселяется в Птицеграде, начав затяжную борьбу за свои попранные права.

Длительное время мама живет в комнате с удобствами на втором этаже деревянного дома. У нее установились хорошие отношения с соседями, поскольку она была отзывчива, очень организованна, проста в обращении, чистоплотна во всех отношениях, бескорыстна. Она очень любила лес и часто подолгу гуляла в нем, собирая грибы. Жизнь в Птицеграде, окруженном полями и дубравами, была в этом отношении, для нее очень удобна. Особой ее страстью был сбор белых грибов. Поскольку сама она их не ела, то большую часть добычи раздавала соседям и знакомым.

Восстановив старые знакомства, мама часто ездила в Москву. Наиболее часто она бывала у подруг, с которыми была связана еще с 30-х годов. Это и Озерецковская В.? и Сыроечковская М.?. Возможно, у кого-то из них она оставляла меня, во время своих поездок к отцу, в том числе в Воркуту. Очень близкие отношения у нее сложились с самой младшей из моих теток - Н.К. Ремизовой, которая в то время жила в Александрове.

Выйдя на пенсию, мама  еще иногда подрабатывала зубным врачам. Одной из последних таких акций у нее была работа в деревне Киреевка, находящейся в Подмосковье. Там ее поразил средневековый быт жителей, совершенно оторванных от цивилизации, несмотря на близость Москвы. Она очень легко сходилась с людьми, была демократична и терпима ко многим их слабостям. Однако совершенно не терпела лицемерия, лжи и хамства. В этих случаях она могла быть достаточно резка.

Нередко мама в летний период поселялась на дачах своих подруг, наводя там идеальный порядок и сохраняя при этом свою независимость и самостоятельность. 

Часто она приезжала к нам, беря на себя все заботы по дому. Меня всегда поражала ее организованность. Она не делала лишних движений. Создавалось впечатление, что все делается само собой. Утром она не выходила из своей комнаты до нашего ухода на работу. К обеденному перерыву она наводила порядок в квартире, делала покупки в магазинах, готовила обед на два-три блюда. К нашему приходу все уже стояло на столе. Затем она отправлялась в длительную прогулку по окрестностям Ангарска. Иногда последняя затягивалась на 3-4 часа. Вечером мы собирались все вместе, обсуждали новости, читали. В 10 вечера мама удалялась к себе, захватив книгу. Все делалось спокойно, без всякой спешки. Этот жизненный ритм, по-видимому, был ею выработан как защита своей нервной системы от лишних раздражителей. Дело в том, что в экстремальных для себя ситуациях она часто теряла сон. Это случалось накануне поездок, перед какими-либо важными для нее событиями. В то же время, живя у нас, она отмобилизовывалась и это требовало известных усилий. Вероятно именно поэтому, как она говорила, выдержать нас более трех месяцев ей было трудно. Она, несомненно, обладала большим жизненным опытом и тактом. Это проявлялось в ее очень деликатном отношении к нашей семейной жизни. Во всех, без исключения, конфликтных ситуациях она принимала сторону Клары, к которой относилась с большим уважением. Конечно, все это можно отнести и на счет особых качеств Клары, ее житейской рассудительности. Но мне представляется, что суть состояла не только в этом. 

Мама была очень прямой человек. Она никогда не кривила душой, ни перед кем не заискивала. Хотя не всем это могло нравиться, в конечном итоге с ней было просто общаться. Однажды я не очень удачно приобрел ей какой-то небольшой подарок. Она сразу же заявила: " Зачем ты купил мне эту ерунду? Ты же знаешь, что я пенсионерка и никаких ненужных вещей мне не надо. Если ты в другой раз захочешь сделать мне подарок, дай лучше на него деньги и я куплю то, что мне требуется". Конечно, слушать это мне было не очень приятно, но я полностью признал ее правоту и с тех пор подобных ошибок не совершал. Несмотря на прямоту и некоторую категоричность суждений мама была очень восприимчива к чужому мнению. Однажды на ее безаппеляционное высказывание по какому-то вопросу я заметил, что ее позиция не единственная и поэтому в этом случае лучше говорить лишь о своей точке зрения. С этих пор, говоря о чем-либо спорном, мама всегда добавляла: " ... с моей точки зрения...", нередко многозначительно глядя на меня.

Следует отметить еще одно качество мамы: ее умение планировать свою жизнь. Последние годы она получала очень незначительную (по тем временам) пенсию, порядка 800 руб. Несмотря на это, она умудрялась из нее откладывать на сберкнижку определенные суммы и, накопив необходимое количество средств, выезжать на юг, где жила достаточно широко. К своему огорчению могу добавить, что те небольшие деньги, которые мы ей посылали, она клала на сберкнижку и ими не пользовалась. После ее смерти я их получил, почти полностью.

В 1976 г. мы в последний раз вместе с ней съездили в Крым в Планерское. До этого около недели провели в Москве, на Усиевича, в пустующей квартире М. Сыроечковской. В эти годы я часто там останавливался во время командировок в Москву. Обычно, после моей телеграммы, мама приезжала из Загорска, договаривалась с Мариной и встречала меня уже в Москве. На юге примерно две недели жили недалеко от дома Волошина, наслаждались морем, купаясь в живописных бухтах, путешествуя по окрестностям. Ездили в Феодосию в музей Грина, в музей-выставку Айвазовского. Как всегда ели огромное количество фруктов (до 10-15 кг. ежедневно), вызывая у мамы изумление и явное неодобрение.

В 1978 г. мама, наконец, получила, полагавшуюся ей по закону, как необоснованно репрессированной, однокомнатную квартиру в Загорске. Помещение было очень светлое. Утром комната была буквально залита солнцем. Из окна открывался живописный вид на колхозные поля и дубраву, и доносилось пение соловья. К сожалению, наслаждаться этой идиллией маме пришлось недолго. Осенью 1979 г. у нее начались неприятности с кишечником. 14 мая 1980 г. я получил телеграмму из Москвы от Н.К., в которой говорилось о том, чтобы я срочно вылетал в связи с болезнью мамы. Не заходя домой, я направился в кассу аэрофлота, купил билет до Москвы и на следующий день вылетел. Вместе с Н.К. мы выехали в Загорск и отыскали маму в больнице. Палата, в которой она лежала, располагалась в крепостной стене Загорского монастыря. Это было мрачное помещение, едва освещаемое маленькими бойницами, грязное и забитое больными. По рассказу мамы, накануне в ее палате умерла женщина, безрезультатно умолявшая подойти к ней медсестер. Мы решили немедленно перевезти маму домой, где я буду ухаживать за ней до перевода ее в более приличное лечебное заведение. Это обещала организовать Марина Сыроечковская. Я пытался, как мог, облегчить мамину жизнь, добывая, по возможности, диетические продукты (что в то время сделать в Загорске было не так-то просто), готовя пищу, поддерживая порядок в доме. Для этого иногда приходилось на 6-часовой электричке мотаться в Москву и рыскать там по магазинам в поисках, прежде всего, свежей рыбы. Мои скромные познания в кулинарии не всегда удовлетворяли маму. Так мне явно не удалось приготовить паровые котлеты, при виде которых мама заявила: " Я эту гадость есть, не буду!". Пришлось срочно готовить новое блюдо. Примерно через неделю после моего приезда М. Сыроечковская сообщила, что она договорилась о помещении мамы в институт проктологии в Москве. Мы стали готовиться к поездке. В этот момент, совершенно неожиданно для нас, приехал Сережа, который с командой шахматистов оказался в Москве. Я был просто поражен, как он в 1 час ночи, когда никакой транспорт уже не ходит (а ехать надо было от Загорска около 15 км) сумел добраться и найти нужный дом. Он тоже был потрясен болезнью бабушки. Всю ночь мы проговорили, а наутро вместе поехали в Москву. Там он отправился по своим шахматным делам, а мы в больницу. Устроиться туда оказалось не так-то просто. Дело в том, что директор института, с которым договорилась М.С., в своем кабинете бывал крайне редко, а все вопросы решала его заместитель - дама весьма решительная и суровая. Она на мое заявление о предварительной договоренности с  директором сказала, что никаких указаний ей ее начальник не давал и вообще с блатными она дел иметь не собирается. Как мне стало известно позднее, в это время в институте была разоблачена группа взяточников, многих из которых уволили, и порядки приема на лечение были ужесточены. Мне удалось убедить ее, что мы к этим делам никакого отношения не имеем, и она дала добро на оформление мамы. Мама твердо поверила в возможность своего исцеления, хотя все кто видел снимок ее опухоли, не сомневался в исходе.

У меня появилась возможность перевести дух. Надо было оформить свое пребывание в Москве, поскольку я в спешке не сделал это. Мне предложили съездить в командировку в Калинин. Посоветовавшись с мамой  и врачами, которые начали готовить ее к плановой операции, я согласился на эту поездку. Вернувшись из Калинина, я узнал, что положение мамы резко ухудшилось, у нее появилась непроходимость кишечника, и ее 2 июня экстренно оперировали. Мне пришлось поселиться в больнице, чтобы ухаживать за мамой. Спал по 3-4 часа, сидя в кресле. Раза 2-3 меня подменяли Люся и Эля Савельева, давая немного отоспаться и передохнуть. Для помощи телеграммой вызвал Клару. С ее приездом стало легче, но, к сожалению, время работало не на нас. Хотя мама вела себя очень мужественно, как могла, боролась с болезнью (даже делала зарядку сидя в постели, чем вызывала изумление врачей) силы постепенно оставляли ее. Это было видно не только визуально, но и подтверждалось объективными наблюдениями. Я каждые 15 минут измерял ей температуру и строил график, на котором хорошо было видно, что амплитуда колебаний этого параметра постепенно затухает. Когда по моим предположениям до конца оставалось около недели, меня вызвал гл. врач и предложил забрать маму из больницы, т.к. он считал, что агония может затянуться на многие месяцы, а они не могут себе этого позволить. После эмоционального объяснения мне удалось добиться отсрочки приговора. Смерть наступила в ночь со 2 на 3 июля 1979 г. 6 июля тело мамы было кремировано в Донском крематории. Через год, находясь в командировке, я забрал урну с прахом и захоронил ее на Радищевском кладбище в Иркутске. Так, после долгих странствий вернулась она к месту своего рождения.

Большую роль в моей жизни сыграли многие люди, которые приютили меня после потери родителей, приняли участие в воспитании и формировании шкалы моральных ценностей, которые сохранились до настоящего времени. Поэтому естественно мое желание, хотя бы коротко, вспомнить о них.

Первой, с кем я встретился после ареста мамы, была моя тетя, сестра отца, Мишарина Лидия Константиновна. Она жила в то время в Москве, в деревянном доме по Мало-Левшинскому переулку, недалеко от ул. Кропоткинской.  Жили на втором этаже, в двухкомнатной коммунальной квартире. Наверх вела деревянная очень узкая винтовая лестница. Раньше это был чей-то особняк. Вероятно, после революции его перепланировали, в результате чего на этаже появилось 5 квартир с общим довольно тесным коридором, в котором стояло пять маленьких столиков и столько же газовых(?) плит для приготовления пищи. На все семьи был один туалет, с пятью лампочками и пятью выключателями. Помню, что первое время мне было довольно трудно понять, почему надо было ни в коем случае не включать чужую лампочку, не пользоваться чужими вещами, искать свою кнопку звонка на общей входной двери. Все это пришло позднее, когда два десятилетия спустя я встретил радушный прием у соседей (Левинсонов), которые без минуты колебаний вручили мне ключи от своей квартиры с предложением располагать ею по своему усмотрению. Высокая культура                        и строгое соблюдение правил общежития позволило надолго сохранить добрые отношения между всеми семьями.

В квартире Мишариных было две небольших комнаты, одна из которых была проходной. Общая площадь составляла 35-40 квадратных метров. Свободного места было очень мало, так как все было заставлено вещами. В спальне, например, стояло две больших кровати, какие-то шкафы и рояль. Сейчас я не могу даже вспомнить, как мы могли спать в такой тесноте. Было много старинных книг. Особенно запомнились некоторые из них, хорошо иллюстрированные, на библейские сюжеты.

В семье Мишариных главенствовала Лидия Константиновна. В то время она была домохозяйкой. Жили  не богато. Приходилось экономить на всем. Запомнились лоскутные одеяла собственноручного изготовления, которыми Лидия Константиновна очень гордилась, как показателем ее бережливости. Питались скромно, но регулярно и по городски разнообразно. За столом царила Лидия Константиновна, разливавшая суп и раздававшая вторые блюда.  После обеда шел ритуал мытья посуды, которым занималась Лидия Константиновна. В мои обязанности входило вытирать посуду полотенцем. Особо тщательно надо было вытирать вилки и ножи, которые иначе бы заржавели. Чистка их была особой процедурой.

Муж Лидии Константиновны - Дмитрий Михайлович (кстати, двоюродный брат Виталия Дмитриевича, отца Ольги Витальевны) был горный инженер. Ранее он работал на угольных шахтах Черемхова, позднее какое-то время трудился на Алтае. В начале 30-х годов переехал в Москву и занялся преподавательской работой, получив звание доцента.

Вместе с родителями жили мои двоюродные брат и сестра: Сергей и Кира, в то время студенты. Атмосфера в семье была спокойная, отношения ровные, доброжелательные. За все время я не наблюдал ссор, грубости и других проявлений невоспитанности. Первые полгода я сильно болел, возможно, даже находился на грани жизни и смерти, и хорошо помню, что в это время меня поместили на большую кровать, пичкали лекарствами и процедурами, ходили на цыпочках и смотрели как-то необычно сочувственно. Все это, несомненно, свидетельствует о добром отношении ко мне, желании максимально облегчить мою жизнь в этот период. Особую сердечность я ощущал со стороны Кирочки, с которой на долгие годы сохранил самые хорошие отношения. Показательно, что из-за боязни, что я могу потеряться в Москве, меня заставили выучить номер квартирного телефона, который (Г6-72-73) и спустя шесть десятилетий сидит в моей памяти. В Москве в те годы жила бабушка Анна Николаевна. Она приехала после смерти своей дочери Елены - инженера Метростроя. Поселилась на Плющихе в метростроевском бараке вместе с внучкой Люсей. Иногда мы ходили к ней в гости, благо было недалеко. На Пироговской жила еще одна моя тетя - Вера Константиновна. Надо сказать, что родственные отношения в те времена поддерживались достаточно тесные. Центром этих связей до самой своей смерти оставалась Лидия Константиновна. Многие годы спустя я видел как она, будучи прикованной к постели, с неподдельным интересом расспра-шивала обо всей иркутской родне и подробно рассказывала о московской семейной общине. Основным инструментом общения для нее был телефон, который стоял рядом с кроватью. Она была в курсе дел не только своих детей и внуков, но и многочисленных племянников и племянниц и их детей. Она знала кто, где и как учился, каких производственных успехов достиг, какие диссертации защитил. Мне представляется, что такое заинтересованное отношение к людям шло от семейных традиций и, несомненно, способствовало повышению ответственности каждого члена клана за свои поступки, стимулировало их добрые дела.

Летом семья выезжала на дачу, расположенную на станции "Отдых". Деревянный дом на две половины, с мансардой и двумя большими верандами, был построен в середине тридцатых годов на средства двух (или трех) сестер. Наряду с Мишариными финансировала строительство и Мария Константиновна, которая позднее передала свой пай бабушке Анне Николаевне. Отдельно, но на том же участке, стоял небольшой домик Веры Константиновны. На даче  у детей была совершенно другая жизнь, полная романтики и приключений. Особенно сдружились мы с Лериком и Люсей, моими одногодками двоюродными братом и сестрой. Мы ходили на небольшую речушку купаться, забирались в (бабаегинный) лес, строили двухэтажный шалаш, в котором устраивали приемы своих друзей. Объедались клубникой. Короче, жили полнокровной ребячьей жизнью. Недалеко от нас была дача авиаконструктора Сухого, с сыном которого Димой мы дружили. Конечно, тогда мы не понимали всей иерархии отношений, но на нас производили впечатления модели самолетов, стоявшие на столе отца Димы.

По-видимому, осенью 1938 г. я вошел в семью своей тети Софьи Константиновны и уехал в Ворошиловск (Ставрополь). Жили мы втроем в однокомнатной(?) квартире одноэтажного кирпичного дома. Во дворе был небольшой деревянный сарай, в котором соседи держали огромную, как мне тогда казалось, свинью.  На всю жизнь запомнилась сцена закалывания ее. Запомнился и вишневый сад и две кадушки с вишневым вареньем, стоявшие в прихожей. Софья Константиновна работала врачом в туберкулезной больнице. Вероятнее всего, у нее было две ставки, потому что большую часть времени она проводила на работе. Мы с Лериком ходили в железнодорожный детсад.  Софья Константиновна была необыкновенно добрым и бескорыстным человеком. Однажды я получил от нее важный жизненный урок. Когда ее не было дома к нам пришла незнакомая женщина и попросила передать Софье Константиновне конверт, в котором, как потом оказалось, были деньги. Мы добросовестно выполнили поручение, но вместо благодарности получили от нее нахлобучку и наказ больше ни у кого, ничего, никогда не брать. Моя инициативность нередко оборачивалась против меня. Весной 1939 г. в детском саду меня почему-то отправили купить в магазине сахар для детей. Я приобрел, как помню, довольно большую голову кускового сахара, пришел в детсад и добросовестно стал делить его между детьми. За этим последовал скандал, в результате которого меня исключили из садика. Впрочем, тогда мне было уже полных восемь лет.

Летом этого же года мы, по-видимому, приехали в Москву, а затем отправились к новому месту жительства в Сталинабад. Там оказался отец Лерика и муж Софьи Константиновны - Валенард Аргизмундович Чикиндин (Василий Архипович). Ехали мы на поезде. Особенно заполнилось пересечение в раскаленном вагоне пустыни Кызылкум, когда казалось, что все вокруг плавится. В Сталинабаде все мы поселились в одной достаточно большой комнате саманного(?) барака. Но в ней мы проводили очень мало времени. Спал я на диване, стоящем во дворе под абрикосовым деревом. Тетя Соня опять работала на двух ставках. В восемь утра уходила на работу и появлялась лишь после восьми вечера. Отец Лерика тоже редко появлялся дома, да и то нередко под хмельком.  Мы были предоставлены самим себе и вели немудреное домашнее хозяйство. Тетя Соня переживала, что не может уделить нам достаточно внимания. Мы же жалели ее и старались облегчить ее жизнь. Запомнилась сцена, как мы, готовясь к ее приходу, нажарили картошки, но, неожиданно, появился изрядно выпивший В.А., возможно, даже с приятелем. Мы решили спрятать от них картошку, чтобы сохранить ее для тети Сони. В.А. учуял запах и стал требовать от нас ужин. Разгорелся небольшой скандал, с попытками нас поймать и надрать уши.  Но мы оказались на высоте: победа осталась за нами, картошка досталась тете Соне.

Как все мальчишки, мы были любознательны и познавали новый для нас мир восточного города. Любимым местом был базар с горами фруктов, овощей, восточных сладостей и т.п. Здесь иногда можно было вдоволь напробоваться всего. Поражало огромное дерево у входа на базар, в котором был расположен то ли киоск, то ли сапожная мастерская. Везде можно было встретить котлы, на стенках которых у тебя на глазах пеклись лепешки. В открытых кинотеатрах, взобравшись на забор или на дерево, можно было смотреть фильмы. Любимые из них, к которым относились "Джура" и "Тринадцать", смотрелись более десятка раз. Иногда можно было заработать мороженное, помогая продавцам катить тележку. Большое количество горючей серы открывало возможность ее "военного" применения. Насыпав в железные банки, мы поджигали ее и забрасывали в лагерь "неприятеля". Изредка мы отправлялись в горы. Там был другой мир. Заросли диких фруктов, каменные развалы, черепахи, змеи и прочие "прелести".  Занятия в 12-ой таджикской школе были мало интересны и при любой возможности мы старались из нее сбежать. Мне удалось записаться в читальный зал детской библиотеки, и я многие часы проводил за чтением захватывающе интересных книг ("Капитан Ланге", "Эпрон", "История ВКПб"). Однажды я не успел дочитать рассказы о героях-подводниках и решил прихватить книгу с собой домой. В библиотеке поднялась паника, т.к. у них не оказалось моего адреса. На следующий день, когда я появился с книгой, было сделано исключение из правил, и первоклассника записали в библиотеку.

Конечно, как я понимаю сейчас, тете Соне было нелегко, в сложившихся условиях, воспитывать двоих достаточно свободолюбивых молодых людей. По-видимому, на совете сестер было принято решение о переводе меня на новое место жительства.

Летом 1940 г. мы приехали в Москву,  и вскоре я отправился на родину родителей, в Иркутск. Здесь произошло мое окончательное формирование как личности. Решающая роль в этом, несомненно, принадлежит моему двоюродному брату Михаилу Михайловичу Одинцову и его жене Ольге Витальевне, которые стали для меня вторыми родителями. Поскольку разница в возрасте с М.М. у меня составляла 20 лет, на семейном совете было принято решение о том, чтобы я называл их дядей и тетей.

Одинцовы, в то время, жили на улице Марата 25, в пятиэтажном доме специалистов, в квартире № 1. Это был, несомненно, элитный дом, в котором был собран цвет городской интеллигенции: научные работники и ведущие, в своей области, специалисты города. К ним можно отнести профессоров Ходоса, Кожова, Сумбаева, Беляева, Одинцова, Тимофеева, Баранова, Фивейского, Щипачева, Круковера, главного инженера ЦЭС Данилевского и многих других. Дом возвышался серой громадой над небольшими, максимум в два этажа, деревянными постройками, как правило, не имеющими никаких удобств и холодной воды.  Жильцы же дома были обеспечены не только холодной, но и горячей водой, электричеством, водяным отоплением. В каждой квартире были большой туалет и ванна, о которой не могло даже мечтать большинство остальных жителей города. Начиная со второго этажа, во многих квартирах был большой балкон. Внутренний дворик был огорожен высоким деревянным забором. В центре размещался огромный (по тем временам) деревянный сарай, заполненный углем для котельной, в котором нередко проходили наши ребячьи игры. Можно представить в каком виде мы появлялись после этого.

В квартале было еще два двухэтажных дома: глазная клиника и клиника уха, горла, носа. Посреди квартала стояла небольшая постройка, в которой размещалась водокачка. От нее конные водовозы развозили воду по домам, продавая по 1 коп. за ведро. На углу улиц Марата и Горького в старом деревянном одноэтажном домике располагалась парикмахерская. На углу ул. Горького и Ленина в маленьком кирпичном здании был хлебный магазин (каменушка) (сейчас на этом месте располагается гастроном). Кроме  мощенной булыжником улицы Ленина, все остальные были грунтовые. Около домов тянулись узкие деревянные тротуары. Во время дождей мостовая, особенно по улице Марата,  превращалась в сплошное месиво черной грязи, глубина рытвин достигала 50-60 см.

Квартира, в которой я поселился, разительно отличалась от всего, что я видел прежде. Из широкого коридора открывались двери в три большие комнаты с высокими потолками. Прямо по коридору располагался зал с двумя встроенными до потолка шкафами, забитыми книгами. У стены стоял большой рояль. Из этого помещения открывалась дверь в небольшую комнату - спальню. Справа от входной двери размещалась кухня, площадью не менее 9-10 кв. м., в которой жила домработница Алексеевна.

В момент моего появления, в квартире жили, кроме О.В. и М.М., Мария Константиновна и сестра Мурочка, тогда студентка 2-ого курса Госуниверситета. Михаил Васильевич находился в административной ссылке в Оренбургской области, куда через какое-то время (в конце 1940г., возможно, январе 1941 г.) уехала М.К. Михаилу Васильевичу, и еще нескольким профессорам, было предъявлено абсурдное обвинение в подготовке покушения на Мао Дзе Дуна во время проезда того по железной дороге в Москву. Но потом, по-видимому, это обвинение отпало, и он был отправлен в ссылку. Сохранились письма, относящиеся к этому периоду. С моей точки зрения, они представляют определенный интерес. Прежде всего, обращает на себя внимание, что писались они с интервалом 5-7 дней, в них сквозила забота о судьбе близких, давались советы, описывались мельчайшие подробности быта. Все это несет много интересной информации о круге интересов и характеризует атмосферу, царящую в этой семье. Из писем, например, можно узнать, что все много читают. М.В. интересуют произведения по педагогике и психологии, он с удовольствием читает Цицерона и просит достать в Иркутске курс "Истории партии". Мура активно ищет свое место в жизни. Интенсивно занимается в Университете, вечерами по 4 часа проводит на курсах медсестер, уже окончила агрономические курсы. В большинстве писем подробно описывается еда, цены на продукты и топливо, очереди. Из них можно узнать, что М.К. и М.В. сами ездят в лес за дровами, а очередь за керосином надо занимать в 2 часа ночи. М.М. работает на двух работах: в Горном институте и в тресте "Сибгеолнеруд", регулярно посылает деньги родителям.

Мое вхождение в семью шло своим чередом. Надо сказать, что как объект воспитания я не был подарком. Привычка к самостоятельности, приобретенная во время жизни в Сталинабаде, временами проявлялась. Это не всегда вписывалось в представления о правилах поведения в патриархальной семье. Однажды, я, желая исключить нежелательные для меня вторжения в процесс чтения интересной книги (возможно, Вальтер-Скотта или Майн-Рида), закрылся в своей комнате. Это осталось незамеченным М.К. и она попыталась выяснить, чем я там занимаюсь. Со всей своей непосредственностью, не открывая двери, я пытался объяснить ей, что не хочу, чтобы мне мешали читать. Она же говорила, что для этого вовсе нет необходимости закрываться. После пятиминутного диалога я согласился с ее доводами.

Учиться я поступил во 2-ой класс 17 ср. школы. Кроме того, меня, как и положено в благородном семействе, начали обучать музыке по классу фортепьяно. Сначала этим неблагодарным делом занималась какая-то старушка, к которой я ходил домой. Главное воспоминание об этой учебе связано с отвратительным запахом, исходящим от бесчисленных кошек, живущих у моей учительницы. Позднее я попал во второй класс музыкальной школы на ул. Степана Разина. Здесь запомнились уроки сольфеджио, на которых заставляли петь гаммы. Мне казалось, что это занятие не достойное мальчишки, и поэтому, будучи по своей природе стеснительным,  во время исполнения гамм прятался за печку, вызывая веселье в классе. Помню и позорный провал на концерте в школе, когда, во время исполнения какого-то произведения, я забыл, что надо играть дальше. В общем, из моего музыкального образования ничего не получилось. Значительно лучше были дела в общеобразовательной школе. Этим я обязан, прежде всего, огромным количеством поглощаемых книг. Но и в школе моя самостоятельность проявлялась. В день 8-го марта, мне довелось приобретать подарок для нашего классного руководителя. В те времена, видимо, родители не были активны как теперь. Собрали с одноклассников около 30 рублей. Долго ходили по магазинам, выбирая достойные нашего педагога вещи. В конце концов, остановились на чернильном приборе из карельской березы, красивых карандашах, наборе перьев и резинке. Все это богатство, вместе со сдачей в размере 2р. 37к,  я вручил нашей учительниц, почему-то, у нее дома. К моему изумлению, у нее во время этого торжественного акта показались слезы.

Значительное место в моей жизни в этот период занимало общение с дворовым сообществом. У нас был союз ребят СР, под знаком которого шла наша жизнь. Это была довольно любопытная, разновозрастная компания. Старшие учились в 6-8 классах, младшие, к которым относился и я, во 2-3 классах. Наиболее близкие отношения, сохранившиеся до настоящего времени, у меня сложились с Леней Данилевским, который был старше на 4 года, и с Володей Белецким.

Летом 1941 года началась Отечественная война, многое изменившая в жизни подавляющего большинства людей. Школы переоборудовали под госпитали. Места нашей учебы часто менялись. Это был и клуб водников, и школа слепых и многие другие помещения. Для размещения хлынувших в Иркутск людей потребовалось большое количество жилых помещений, началось уплотнение владельцев больших квартир. Это коснулось и нашей семьи. В одной из комнат поселился майор Позин, в другой семья военврача Белецкого: его жена Мария Прокопьевна (как потом выяснилось, родная сестра В.П. Солоненко) с сыном, моим ровесником. М.М. и О.В. поселились в маленькой комнате. Я, Мура и Галя (сестра О.В.) стали жить в большой проходной комнате. Поскольку режим у нас был разный, иногда, на этой почве, у нас возникал "конфликт" интересов. Как правило, я ложился спать рано, где-то около 9 часов вечера. Молодые же девушки, естественно, в это время бодрствовали. Перед сном они, обычно, читали. Не желая подниматься с теплой постели, чтобы выключить свет, они часто будили меня, лежащего около выключателя, для выполнения этой "неприятной" процедуры. Вытерпев эти "издевательства" несколько раз, я разрешил проблему кардинально, автоматизировав процесс. С помощью крепких ниток и блоков я соорудил "нечто", позволяющее выключать и включать свет, не вставая с постели. Теперь по просьбе кого-то из девушек я дергал за нитку, и наступала  желанная темнота. Но устройство оказалось с подвохом. Очень часто среди ночи мои неосторожные повороты в постели приводили к включению света и никакие крики девиц не могли разбудить меня. Им приходилось вставать и переходить на ручное управление выключателем. За ночь, иногда, эта процедура повторялась неоднократно. Через неделю мои подопечные запросили пощады, и я разобрал свое творение.

Практически сразу после начала войны в магазинах исчезли продукты, возникли огромные очереди за хлебом. В хлебный магазин на углу улиц Горького и Ленина шлейф из людей тянулся вокруг всего квартала. Стоять приходилось многие часы. Чаще всего заниматься этим приходилось мне, изредка на какое-то время меня подменял кто-либо из старших. С появлением первых хлебных карточек очереди резко уменьшились.

Ольга Витальевна в это время работала учителем химии в 1-ой Ленинской школе. Она была требовательным, хорошо знающим, и любящим свое дело педагогом, но в  тоже время справедливым и доброжелательным человеком, всегда готовым придти на помощь. Ученики это чувствовали и ценили. В этом я неоднократно убеждался на протяжении всей жизни. Достаточно сказать, что и спустя 50 и более лет к ней приходили, и писали ей теплые письма многие воспитанники. К моему воспитанию она относилась очень ответственно. Ни один мой проступок не оставался незамеченным. Но ни разу она не перешла на крик, никогда не допускала грубости и унижения человеческого достоинства. Особенно не терпела она всякую ложь и хвастовство. Последнее естественно вытекало из ее личной скромности, глубоко укоренившейся в семье родителей. На этой почве иногда возникали упреки в адрес М.М., который на этот счет придерживался другого мнения. Его любимыми присказками были: "Землю ешь, а форсу не теряй" и "Сам себя с утра не похвалишь, целый день как оплеванный ходишь". Все это, обычно, говорилось с легкой усмешкой, но в то же время отражало его отношение к данному вопросу.

В патриархальной семье Одинцовых она чувствовала себя несколько сковано, ей был непривычен уклад жизни и иерархичность отношений. Особенно ее обижали колкости Муры, явно ревновавшей к ней любимого брата, и не упускавшей возможности тонко подчеркнуть ее простоватость и не соответствие достоинствам М.М. Эта взаимная, тщательно скрываемая, неприязнь сохранилась на всю жизнь. Это чувствовала М.К. и уже спустя много лет сетовала мне на непонятную "холодность к ним Лели". Михаил Михайлович не замечал, или делал вид, что не замечает, этих шероховатостей в отношениях близких ему людей.

Михаил Михайлович много работал сразу в нескольких местах, полностью отдаваясь делу. Чтение лекций в Горном институте требовало значительной подготовки. Но я не видел, чтобы М.М. тратил на это много времени.  Обычно к занятиям готовилась маленькая шпаргалка, на которой чаще всего записывались какие-либо формулы. К точным наукам, как и к технике, у него на протяжении всей жизни сохранялось почтительно-боязливое отношение. Выручала его феноменальная память, высокая общая культура и умение четко выражать свои мысли. Кабинетная деятельность его в то время привлекала мало. Весной он, как и большинство геологов, стремился на полевые работы. Здесь М.М. был в своей стихии. Романтика путешествий, которая влекла его с юношеских лет, находила в этих условиях свое воплощение. Он наравне со всеми, как я неоднократно убеждался много позднее, делил все тяготы полевой жизни. Мог поставить палатку, разжечь костер и приготовить ужин, завьючить лошадь или оленя, если было надо, перегонял плоты с грузом и работал за грузчика. Все это делалось как само собой разумеющееся, без малейшего намека на свое более высокое положение. М.М. всегда был очень демократичен. С одинаковым интересом и уважением он разговаривал и с проводником-эвенком, и с рабочим-землекопом, и с инженером-геологом, и с академиком. Простые люди это очень ценили и долго помнили.

Дома М.М. практически всегда был с книгой в руках. За обедом обычно быстро просматривал газеты и погружался в любимые свои произведения. При этом практически ничего другого не замечал. Предпочтение отдавалось историческим романам, которые иногда перечитывались помногу раз. Иногда чтение сопровождалось специфическим хихикающим смешком. К родителям М.М. всегда относился с большим почтением и заботой. В трудное для них время постоянно помогал им материально, даже в случаях, когда они и возражали против этого. К моему воспитанию относился достаточно серьезно, но ни разу не опускался до нравоучений. Он чаще всего облекал замечания в шутливую форму, высмеивая неблаговидный поступок. Так за мое упрямство он наградил меня кличкой "Железная воля". Нередко он цитировал классиков. На мои высказывания по поводу какого-нибудь нового для меня события или явления, что я вижу это впервые, он часто приводил стихи Киплинга: "Шакалу было тридцать дней, когда пришла пора дождей. Не разу в жизни, он вскричал, таких я ливней не видал". Его любимой педагогической фразой было: "Делай, как я!". М.М. был прекрасный рассказчик, и я с упоением слушал его фантазии на тему приключений Тарзана, которые сопровождали наши с ним походы в Курбатовскую баню. Без этого аккомпанемента меня трудно было заставить мыться. Было жалко тратить драгоценное время на это мало интересное занятие.

Около М.М. всегда было много людей, которые тянулись к нему. Это были и старые его товарищи, и сослуживцы. Его открытость, доброжелательность, оптимизм помогали преодолевать многие трудности того периода. В доме нередко собиралась кампания его ближайших друзей: Бориса Алексеевича Иванова и Николая Александровича Флоренсова. За рюмкой шли бесконечные жаркие споры о проблемах геологии и философии, часто плавно переходящие в поэтические диспуты. Иногда к ним присоединялся геолог и хороший знаток поэзии М. М. Лавров. Это не были бесплодные споры дилетантов, а скорее их действия напоминали изящные рыцарские поединки. Я с восхищением наблюдал эти сцены, и жадно впитывал увиденное мной.

Летом 1942 г. Михаил Михайлович уехал в экспедицию на Маму, а О.В. школой была направлена на с\х работы в Харикский район. Бригада состояла из школьниц 7-9 классов. Девчонки были совершенно не приспособлены к сельской жизни. Спать приходилось в палатках, обед варить на костре, работать по многу часов на жаре. Но самое ужасным для них было невероятное количество гнуса: комаров, оводов, мошки. Я помню, как некоторые из них, вставая утром, не могли открыть глаз, т.к. все их лицо было опухшим от укусов. Но надо было идти на работу, и они шли. Вначале трудились на прополке овощей, потом на покосе и венчала все уборка хлеба. Две девятиклассницы работали даже помощниками комбайнера, остальные на току. Иногда приходилось делать многокилометровые марши за хлебом, т.к. его не всегда подвозили. Несколько раз выезжали в деревню с самодеятельным концертом. Выступали на клубной сцене, при переполненном зале с каким-то спектаклем, в котором задействовали даже меня. Я ни разу не слышал от девочек никаких жалоб и хныканья. Все осознавали важность своего дела. И я думаю, что в этом была и заслуга О.В.

По приезде из колхоза, О.В. и меня направили на подкрепление к М.М. на Маму. Для этого потребовалось специальное решение обкома партии, т.к. без него О.В. не могла самостоятельно покинуть школу. Летели на север на самолете, что для меня являлось верхом мечтаний. В то время в Иркутске, в устье р. Ушаковки, располагался гидро-аэропорт. Там мы загрузились в кабину Р-5 и отправились в первый в моей сознательной жизни полет (еще раньше, в 1932 г., мама вывозила меня из Бодайбо). Он длился достаточно долго, т.к. самолет делал посадки в Жигалово, Усть-Куте, Киренске и Витиме.

Поселок Мама, зажатый среди гольцов, произвел на меня большое впечатление. Здесь  открылся новый, для меня, мир северной природы и суровые будни рабочего поселка. Я поступил в 4-ый класс школы и начал борьбу за свое утверждение в новом коллективе. Сделать это было не так просто, поскольку я заметно отличался от окружавших меня сверстников. Прежде всего, я ходил в коротких, по колено, штанах типа бриджи, и стригся наголо, "под машинку". Поскольку в то время в Бодайбо было сослано много польских евреев, я вынужден был постоянно, с помощью кулаков, доказывать, что я к ним не отношусь. Это продолжалось достаточно долго, до тех пор, пока мне не удалось победить всех своих соперников в лыжных гонках. Признание было настолько полным, что один из новых приятелей предложил мне украсть собственные лыжи, чтобы ходить вместе с ним ставить петли на зайцев.

О.В. поступила работать в школу преподавателем химии. Как всегда она полностью отдалась своему любимому делу и установила добрые отношения со своими коллегами и учениками. Между прочим, в то время в 9-ом классе учились Т.Л. Литвинцева (?) (будущая жена Х.А. Перминова - Клариного дяди) и М.И. Баранова (Мельник), с которыми пересеклись, много позднее, наши жизненные пути. М.М. много времени проводил на работе, часто уезжая на полевые работы. В доме нередко звучали названия Луговки, Колотовки, Согдиондона пр. Появлялись новые люди. Шла новая жизнь.

Домашнее хозяйство вели мы с О.В.. В мои обязанности входила топка плиты, с сопутствующей колкой дров, и заготовка воды, которую привозил водовоз. Летом я много времени проводил на огороде, где безуспешно пытался привить на картофеле помидоры. Эта идея у меня возникла после чтения книг по сельскому хозяйству.

Наиболее яркие воспоминания связаны с несколькими событиями. Осенью 1942 г. провожали последний пароход с новобранцами, уезжавшими на фронт. Взволнованные лица людей, слезы и плачь, последние взмахи платков и, затихающая вдали, бодрая песня, уплывающих, вероятно навсегда, молодых парней. Через некоторое время по Маме поползли слухи о том, что несколько человек дезертировали и прячутся в далеком зимовье. НКВД выследило их и провело операцию по задержанию. Арестованных привезли в поселок, и вездесущие мальчишки сопровождали процессию до самого КПЗ.

Летом, один из начальников партий, Василий Афанасьевич Зотин уговорил М.М. и О.В. отпустить меня к нему в гости на рудник Луговка. Путешествие было захватывающим. Добирались до места по реке Мама на моторной лодке. Величественные берега, стремительное течение прозрачной воды, натужный рев мотора, вблизи нависших скал, врезались в мою память на всю жизнь.

Осенью 1943 г. М.М. вновь переводили в Иркутск. Пассажирская навигация на Витиме уже закончилась. И, поэтому, в путь мы, в кампании группы геологов, отправились на большой лодке. Плавание до п. Витим заняло около 2 суток. В Витиме провели какое-то время в поисках дальнейшего средства передвижения. Им оказалась металлическая самоходная баржа, идущая до Киренска. Расположились в ее трюме. Спали вповалку на полу, подстелив какое-то тряпье. Мужчины время от времени прикладывались к спирту, ящик которого М.М. купил накануне отъезда в качестве жидкой валюты. По его сведениям, в Иркутске деньги практически ничего не стоили, на рынке преобладал натуральный обмен, и он надеялся, что спирт поможет нам обустроиться в первое время. Увы, его планам не суждено было сбыться. Сейчас мне трудно вспомнить детали плаванья. Скорее всего, ярких событий не было. Осталось лишь ощущение величественной природы, окружавших Лену скал, воды скользящей за бортом. Собственно бортов на барже не было, и стоя на краю гладкой металлической поверхности, которая круто обрывалась к воде, я впервые почувствовал, насколько легко может оборваться человеческая жизнь. Стоит только поскользнуться и упасть в водный поток, который мгновенно унесет тебя, и никто даже не узнает, что произошло.

В Киренске нам удалось устроиться на последний пароход – «Слюдяник», который шел до Усть-Кута. Это было колесное чудо, вероятно, построенное еще до революции. Путешествие на нем было более комфортным и для меня более занимательным. Время от времени наше жилище приставало к берегу. Команда вместе с пассажирами высаживалась на берег и начиналась заготовка дров для парового котла парохода. В это время я мог лазить по скалам в поисках разного рода достопримечательностей. Меня интересовали и красивые камни, и необычной формы корни деревьев. Там мне удалось найти с десяток наконечников для стрел различной формы, которые напоминали о давно прошедших временах. Эти вещи долго хранились в нашем доме.

В Усть-Куте пришлось осваивать новый вид транспорта: попутные машины, идущие в Заярск. Этот отрезок пути запомнился башнями Илимского острога и воспоминаниями М.М., который был в этих местах до начала войны. Сумрачная тайга, окружавшая тракт, позволяла лучше представить и кровожадных медведей, вступавших в схватку с охотниками, и аборигенов, скрадывавших на дорогах и тропах удачливых золотоискателей. В ушах долго звучали слова присказки ребенка: "Тять, а тять. Стрель китайчика, посмотрю, как он ножками дрыгнет".

Завершала путешествие поездка по Ангаре на пароходе "Карл Маркс". Многие мужчины, по мере приближения к Иркутску, покидали нас и на попутных машинах устремлялись к железной дороге, которая хоть немного сокращало время их встречи с близкими людьми.

Но вот и закончился наш путь. Спустя 42 дня с момента отъезда с Мамы мы оказались в Иркутске.

Для нашей семьи зима 1943-44 гг. стала самой тяжелой. Снабжения продуктами еще не было налажено (а, может быть, оно просто не коснулось нас). Выдавали лишь хлебные карточки. Мне было положено 400 гр. хлеба на день. Многих в то время спасала картошка, но мы ее из-за поездки не садили. Спирт, на который возлагал надежды М.М., был выпит. Да, я и сомневаюсь, чтобы М.М. мог успешно его реализовать, поскольку был он совсем не тот человек. Он работал в трех местах и, как мог, обеспечивал семью. На рынке покупали турнепс, прокручивали его на мясорубке и варили с чем-нибудь, создавалась иллюзия супа с рисом. Это трепетное отношение к еде побудило меня сделать О.В. не совсем обычный подарок на день рождения. В течение нескольких месяцев я собирал кусочки черного хлеба, которые выдавались на завтрак в школе, сушил их в духовке, когда никого не было дома, и копил. По моему замыслу, в день рождения О.В., можно было из этого богатства приготовить торт, рецепт которого я вычитал в книге Елены Молоховец. Когда я торжественно вручил О.В. подарок, к моему изумлению, в ее глазах я увидел не радость, а слезы.

 К этому времени относятся записи в дневнике, который я вел и который чудом сохранился. Мне кажется, что его содержание, в какой-то мере, отражает общую атмосферу жизни, а также события, которые волновали двенадцати-тринадцатилетнего паренька. Поскольку они могут представлять некоторый интерес, решил, без всякой редакции и сокращений, привести их здесь.

"26.12.43. Встал в 9 ч. утра и сразу же пошел во Дворец, в стрелковый (кружок). Оттуда сразу пошел к зубному врачу. Она дергала зуб, или, вернее сказать, не зуб, а его остатки, так как зуб давно уже сгнил. Едва вытащила. Придя домой, сел за уроки и едва успел сделать. Но не ел напрасно, потому что часы, оказывается, шли сильно вперед. Ну, да бог с ними. Достал книгу Н. Островского "Рожденные бурей". Завтрак стоит 20 коп, кусок хлеба. На последнем уроке погас свет, и нас отпустили домой раньше обычного. Дома поел и пошел за водой в ботинках. (Далее следует шифрованный текст). Чуть было не упал. (Снова шифр).

27.11.43. Сегодня встал в восемь. Попил чаю и натаскал угля и дров. Сразу же после этого пошел в Гастроном за хлебом, очереди совсем не было. Придя домой, сел за пример, который вчера 2 урока решали. Так и просидел над уроками до самой школы. В школе перед уроками сходил в библиотеку и взял книгу "Над Кубанью". Завтрак сегодня хороший, пончик с мясом, стоит 75 коп. На последнем уроке, так же как вчера, потух свет. Нас отпустили домой. Дома поел и сел читать книгу. Тетя Леля с дядей Мишей пошли на  концерт, а меня замкнули. (Видимо, шифрованный комментарий).

14.12.43. Давно не писал дневник, так как был очень занят. В прошлое воскресенье ходил в Музкомедию на "Черный брильянт". А все это воскресенье просидел над картой древней Греции, которую задала историчка. Недавно на Большой замерзла какая-то старуха. На фронтах наши наступают. Десятого в Тегеране встретились Сталин, Рузвельт и Черчиль и приняли три декларации: о ненападении после войны, о независимости Ирана и об открытии второго фронта. Попутно справили день рождения Черчиля. В именинный пирог были воткнуты (по английскому обычаю) 69 свечей в честь 69-летия Черчиля. Английское правительство за победу под Сталинградом торжественно вручило Сталину почетный золотой меч. Недавно идя за водой в ботинках, перевернулся, и вода вся вылилась на меня. Пришлось второй раз идти за водой, а дома обсушиваться. За время пока не писал дневник, прочитал дневник Миклухо-Маклая.

15.01.44. За месяц, пока не писал дневник, прочитал много книг: "Угрюм река", 1 часть, «История часов", "По Индии", "Два путешествия капитана Беринга" и др. Делаю эпископ, только фанеры не могу достать. Уже исходил все аптеки. Ну, а другие части помаленьку собираю. Леньчик обещает достать целый объектив. За это время встретили новый год. Как раз в это самое время я заболел. Но беда не велика, на другой день температура снова стала нормальной. Но все-таки каникулы просидел дома. Правда, за это время я прочитал "Цусима", 1 и 2 части. Купил гвоздей на барахолке два десятка. Вообще, стараюсь раздобыть все, что можно. Недавно видел Андрюшку. Он стал забавный. Один раз он даже сплясал нам. На елке тетя Маня подарила мне тетрадь в 50 листов. За это же время мы перевезли два кубометра дров, один к нам, другой к тете Мане. Вообще время летит быстро. Сегодня надо сдавать английский, а англичанка что-то еще медлит. Чертовски надоело ее ждать.

17.01.44. Утро. Вчера ходил на лыжный кросс. Опишу все по порядку. Ну, так вот, приходим мы, значит, в школу к 10 часам. (Здесь явное подражание кому-то, К.Т.). Поднялся я к директору, показался. Ну, а директор нас отправил в "Медик". Приходим мы с одним парнишкой туда, а там очередища жуткая. Но что же делать, занял я очередь. Часа два простоял, подошла и моя очередь. Захожу я, значит, в комнату, вижу, стоит старикашка в очках. Как меня он увидел и давай кричать: "Все, говорит, пошел вон отсюда". Так он меня и вытолкал. Выхожу я на улицу, вижу, стоит товарищ по несчастью. Подхожу я к нему и говорю: "Ну, что стоишь, пошли в школу, там дадут". Прибегаем, говорим: "Вот, мол, так и так, Иосиф Александрович". Ну, а он, конечно, рассердился немного: "Вот, говорит, старый дурак". Схватил ключи, и вниз по лестнице. Да так быстро, что мы его чуть шагом не обогнали. (Образец остроумия, К.Т.). Приходим, все-таки вниз. Открыл он нам дверь и с улыбкою говорит: "Счастливые вы ребята, выбирайте лыжи самые лучшие". Ну, мы, конечно, не растерялись, стали выбирать. Ищу я, ищу и, наконец, нашел самые, что ни на есть, лучшие. Крепления вы нигде такие не найдете. (Явный расчет на читателя, К.Т.) Веревочки еще не из рогожи, а из самой лучшей пакли. Правда, прогнили почти все, но это ничего. А лыжи то, нарочно искать будете, не найдете. Самые лучшие, беговые. Одна то, ну, как сказать, чтобы не обмануть, пошире другой сантиметра на два и подлиннее, примерно, на полметра будет. Ну, вобщем, выбрали и пошли обедать. Ждал я, ждал, когда там тарелки освободятся. Уже наша школа ушла, нас только человека четыре осталось, и, наконец, дождался. Налили мне в кружку супа. Перевернул я ее себе в рот и проглотил (проглотил то, конечно, не кружку, а ее содержимое). Подаю я кружку и говорю: "Второе дайте". А она на меня глаза выкатила: "Какое второе, да ты только что его съел". "Позвольте", говорю, "Зачем вы честной народ обманываете?" Ну, а она тут заулыбалась и говорит: "Ладно, уж, так и быть, дам". Наложила она мне каши, да заместо одной ложки сахара целых полторы насыпала. Я все это поднавернул, значит, и пошли мы на ту сторону Ангары. А идти скользко, того и гляди, что ляпнишся и, вы понимаете, ляпнулся прямо посередине дороги, больно коленку. Поднялся, иду, хромаю. Шагов десять прошел, коленка перестала болеть. Ну, я тогда рысью догнал ребят и пошел вместе.

26.01.44. За это время ничего особенного не произошло. Сделал эпископ, но, так как нет большой лампы, не пробовал его. Впрочем, сделал, да не совсем, никак не могу достать жести. Починил радио наше, теперь вовсю говорит. А тете Мане еще нет, так как там надо припаять спиральную пружинку. Вообще дел находится. Каждый день приходится по четыре ведра воды таскать с Ангары. ( Помню, что ведра были очень большие, 15 л., и тяжелые К.Т.). Собираюсь делать гальванический элемент, а для этого надо достать десятипроцентный раствор серной кислоты и цинк. (Снова шифровка).

20.02.44 г. Вот уже месяц, как не пишу в дневнике. За это произошло многое. 7 февраля в 8 часов я шел из бани домой, когда я проходил угол Свердлова и Степана Разина, на меня налетели трое парнишек, один с меня, а двое поменьше. Они стали отнимать у меня портфель с бельем. Но, я, разумеется, не дал, и произошла драка. За это время портфель переходил из рук в руки, как какой-то населенный пункт. Когда же старший вырвал у меня портфель и велел бежать, то я порядком разозлился и, вырвав у него портфель (далее следует зашифрованное описание моих действий). Это ему видно не понравилось и он, выхватив финку, ударил меня в руку и в спину. (Мне все время приходилось крутиться, так как они норовили нападать сзади, К.Т.).Благодаря тому, что барчатка (еще папина, К.Т.) у меня толстая, удар в руку был произведен мимо. Вдруг кто-то свистнул (наверное, четвертый, который стоял на страже) и они убежали. По улице кто-то шел. Я повернулся и пошел домой. По мере того, как подходил к дому, тело становилось все тяжелее и тяжелее. Когда тетя Леля увидела кровь на рубахе, то сейчас же положила меня в постель (конечно, прежде обмыв и перевязав рану). На другой день сходили с тетей Лелей в больницу, где мне ее (рану) прижгли йодом. Но в этой больнице я пролечился недолго, они чего-то испугались и отправили меня в Кузнецовскую (больницу К.Т.).Там сказали, что если бы мы пришли в первый день, то меня там бы положили (чего, к счастью не случилось). Вобщем я провалялся с этой раной полторы недели. Сегодня рана почти, что затянулась. Но тяжелое поднимать ничего нельзя. (Была задета правая почка, и последствия немного ощущаются и сейчас, К.Т.).

Теперь хлеб на день вперед не дают, и мы сидим голодом, едим только одну картошку, да и она на исходе. Одно время варили суп с одним турнепсом, но, к сожалению, он кончился. За это время наши все двигаются вперед и занимают один за другим крупные города. Недавно наши войска освободили от блокады Ленинград, разгромили, зажатые в кольцо в районе Корсунь, Смела, Звенигородка и Школа, одиннадцать дивизий противника, и уничтожили 55 тысяч немецких солдат и офицеров. Взято в плен 16 тысяч человек.

07.03.44. Давно не пишу, все нет времени. За эти дни нас хотели обокрасть. Несколько дней назад два человека пробовали в 2 часа дня взломать замок ломиком, но им помешали. Какой-то геолог в это время спускался из треста и спугнул их. Но все-таки они обокрали сторожиху из соседней усадьбы. После  этого тетя Леля стала бояться и не оставляет квартиру пустой, кто-нибудь сидит дома. В эти дни прочитал "Истребитель 2z", "История одного детства", "Четыре скорости", "Карл Брунер", "Знаешь ли ты физику", "Занимательная физика", "Занимательная арифметика", "Физика на каждом шагу", "Самодельный телевизор", "Самодельный бильдаппарат", "Самодельный аппарат типа "Лейка", "Телевидение", "Самодельная метеорологическая станция", "Самодельные моторы и трансформаторы", "Самодельная железная дорога" и другие. Наши войска здорово продвинулись, взяли Изяславль, Ямполь, Шепетовка, Вишневец, Кремневец, Фридриховка и др. Нашим правительством предложен мирный договор Финляндии. Ответа еще нет.

14.03.44. За последнее время особенного ничего не произошло. Вчера мне исполнилось тринадцать лет. Время летит совсем незаметно. В школе меня выбрали ответчиком, т.е. ребята задают в письменном виде вопросы, а я и еще двое ребят (Семенов и Смагунов) должны им давать ответы. По-моему, работа интересная, но требует много времени. Зато я думаю попросить у Олимпиады Николаевны, чтобы она договорилась с библиотекаршей, чтобы та давала нам книги для ответов на вопросы. Прочитал книги: "Астрономия", "Самодельные летающие модели", "Занимательная алгебра", "Межпланетные путешествия", "Игры юных пилотов". Наши войска здорово продвинулись вперед и заняли Проскуров, Скалат, Христиановка, Умань, Гайвоорон, Ново-Миргород, Малая Виска, Долинская, Владимировка, Берислав, Херсон. Кроме того, завязали бои на окраинах и улицах города Тарнополь.

19/04/44. Дневник не веду уже месяц. Этот месяц прошел не особенно хорошо и не особенно плохо. Тетя Таточка получила письмо из Москвы от Кирочки. Кирочка пишет, что они живут на даче и пилят на дрова деревья (видимо разрешили). У Сережи родилась дочь (имя не написала). Эдочка поступила на первый курс в институт. Завилась, подводит брови, вобщем настоящая дама. Кирочка не работает, нянчится с Димиком и Сережиной дочерью. Сережа с Мишей в прифронтовой полосе. Люся живет в Москве с тетей Соней. Говорят, они друг друга любят. Тетя Соня поехала за Лериком к родителям В.В.Ч. Больше про москвичей ничего не знаю и начинаю описывать дела, творящиеся в Иркутске. Примерно месяц назад покончил жизнь самоубийством Матошин. Говорят, что перед смертью он сильно голодал, да тут подстрекнули домашние обстоятельства, и он решился. Прежде, чем идти топиться, он оставил эаписку, в которой просил своего трупа не искать. Юра его смерть сильно переживал и в поисках трупа облазил все подвалы. Сейчас говорят по-разному, одни говорят, что труп Матошина нашли, другие - нет. А Юрку спрашивать неудобно. Другой случай тоже от голода произошел с преподавателем минералогии Сосимом. Я пишу со слов его соседа. В последние дни Сосим как-то странно себя вел. Он заколотил досками входную дверь и внизу топором прорубил небольшое отверстие, в которое на четвереньках вползали и выползали его дети. Жили они в своей тесной комнате в страшной бедности, спали на полу, укрывались лохмотьями. И вот однажды соседи каким-то образом узнали, что вся семья Сосима (за исключением матери, она была в больнице) угорела. Несколько соседей пошли проверить это. И что же они увидели? На плите лежал мертвый обожженный ребенок. На полу лежал сам Сосим и его дети, все они были без сознания. Вся комната была покрыта слоем сажи толщиной в несколько сантиметров. Сейчас Сосим и двое детей лежат в больнице, а двое маленьких умерли и их похоронили. Старшая дочь (13 лет), когда ее стали расспрашивать, наотрез отказалась рассказывать, заявив, что отец  ее запретил рассказывать обо всем произошедшем.

17.05.44. Как обычно, не писал месяц. Встретили 1 мая хорошо. Как раз, в магазинах подогнались продукты. Первого были у тети Мани, (демонстрации не было). К вечеру гости были у нас (Боронские). Второго был на Вовиных именинах. Время прошло незаметно. Мы с Ленчиком особенно налегали на колбасу, и, когда вылезли из-за стола, едва отдышались. Потом вышли в коридор и там волынили. (Зашифрованный комментарий). Да, забыл написать о Мирке Х(одос). Она напилась и все время беспрерывно хохотала (аж глаза покраснели), а потом схватила рюмку и так ее хватила об стол, что ножка отлетела на несколько метров.

18.05.44. Продолжаю. Четырнадцатого мы с дядей Мишей ходили копать землю. Вышли в 11 ч., погода была пасмурной. Через 55 минут пришли. Место, ничего, невдалеке Мельниково. Вверху Ботанический сад. Напротив ручеек, берега его густо заросли кустарником, так что он едва пробивается. Рядом с нашим участком тети Манин. Мы с дядей Мишей копали до половины десятого (вечера). Когда пришли домой, я даже шатался от усталости. Еще забыл написать: тетя Таточка уехала к своему мужу. Все вещи, которые от нее остались, переехали частью к нам, частью к тете Мане. В частности, к нам переехал стеклянный шкаф, швейная ножная машинка и др. Сегодня тетя Леля говорит, что в 4 часа ночи, будто кто-то дернул дверь, а когда она вышла, убежал вниз по лестнице. Вообще, сейчас надо держать ухо востро. Позавчера судили мужа с женой. Они ездили по всему Советскому Союзу, убивали и грабили людей. Только в Иркутске известно (а сколько еще не известно), что жена (ф. Самойлова) убила четырех ребят и одну женщину. Попалась она так. Одна старушка сидела не закрывшись. Она слазила в подполье за картошкой, как вдруг, к ней подскочила Самойлова и стала душить. У старушки закатились глаза, и она вся почернела. Тогда Самойлова, думая, что та мертва, отпустила ее. В это время пришел старичок. Самойловы навалились на него и стали бить. Они избили его до потери сознания, а затем, обобрав всю квартиру, они спокойно ушли. Но старичок быстро оправился. Он сбегал к соседям, те, в свою очередь, в милицию. Самойловых поймали, старушку положили в больницу, так как Самойлова ее не додушила. И вот вчера Самойловых суд приговорил к расстрелу.

2.06.44. Опять давно не писал. Да и писать то некогда, была самая горячая пора, сдавали экзамены.

21.06.44. Продолжаю писать начатое 20-го июня. Все экзамены сдал на пять. Между тем ничего не учил. На неделю ездил в Половину.

10.08.44. Не пишу уже около двух месяцев. Это время пролетело быстро. Работал у дяди Миши рабочим. Брали пробы и вели документацию карьеров. В дождливые дни сидели дома и целый день спали. Иногда в хорошие дни ходили купаться и загорали. Видели змей.

Обычно распорядок дня такой: встаем утром часов в семь, завтракаем, берем с собой хлеба и идем на р. Белую. Минут сорок идем, затем загораем и купаемся. Часа в 3 закусываем и до вечера загораем. Часов в 9 возвращаемся домой. Перед отъездом мы с Наташей сходили по яблоки. Там ими все усыпано. Мы набрали за каких-нибудь полчаса полную сумку и плюс полную мою тюбетейку облепихи. Сады эти расположены вдоль полотна железной дороги.

2.11.44. Три месяца не веду дневник. Время все это проводил в разъездах. 28 августа пришла повестка из школы. Тетя Леля расписалась. На следующий день я пошел в школу. Прихожу, директор вызывает к себе, говорит: " Так и так, время, мол, военное, требуется ехать в колхоз на полевые работы". Я отвечаю: " Что же, раз требуется - поеду. Когда только собираться?" На следующий день собрал свои вещи и отнес в школу. 1-го числа, наконец, мы сели в автобус и доехали до вокзала. Там, с большой путаницей, погрузились в вагон и покатили к новым приключениям.

Ночью в 12 часов прибыли к месту назначения. Кимильтей станция небольшая. Вокзал - комната площадью 100-120 м2. Едва мы только разместились (40 человек), как Коган, который пошел договариваться с " Домом колхозника", врывается в помещение вокзала и во всю силу своих легких кричит: "Подымайсь !!!". Ребята неохотно поднимают головы и про себя ворчат. Коган немного утихомирился и тише стал кричать. Наконец, все сели на своих вещах. Среди ночи он повел нас по каким-то хибаркам и, после долгих блужданий, мы, наконец, прибыли в полуразрушенное здание. К этому еще надо прибавить дождь и ужасную, непролазную грязь.

На другой день, часов в 10 утра к воротам подкатили три телеги и одна арба. Мы быстро погрузились и отправились на центральную (ферму). По дороге нам попались еще две телеги, на которые пересели несколько человек (в том числе и я). Наша лошадь шла предпоследней, сзади нас шла лошадь, которой правил Школьник (фамилия, К.Т.). Все было хорошо до тех пор, пока Школьнику не вздумалось обгонять нас. Мы, не желая уступать первенства, погнали свою лошадь, Школа свою. так прошло несколько минут. Наконец, Школьник дернул вожжи, лошадь повернула с дороги, телега, от резкого поворота, налетела на столб и... Школьник нырнул под телегу. Но пока еще он туда летел, его (на его счастье) за штаны схватила Вера Иннокентьевна (Овчинникова-учитель, К.Т.). После чего он был извлечен общими усилиями. После этого инцидента, он смирно сидел (а до этого стоял) на телеге и больше никого не пытался обгонять. Еще до центральной произошел один случай. На нашей телеге, рядом со мной, сидел парнишка. Мы ехали ничего, сидели, свесив ноги, и ели турнепс. Я чистил большой турнепс и только хотел передать парнишке нож, как вдруг он, на моих глазах, от сильного толчка свалился с телеги и, как раз под следующую под нами лошадь. Лошадь, с испугу рванула в сторону, а он покатился в противоположную ей. На счастье, с ним ничего не случилось. На центральную мы приехали часов в 12. Там нас покормили в столовой и выдали хлеб. Примерно через час нашу группу, во главе с Михаилом Николаевичем, (15 человек) направили на 6-ую ферму. А 25 человек, во главе с Верой Иннокентьевной - на третью. 6-ая ферма находится от центральной в 2-х км. Сначала едешь по дороге сильно разъезженной, но потом она все (улучшается) и под конец становится хорошей. Около центральной дорога пролегала по полю совершенно пустому. По правую руку, если ехать от центра, расположены холмы довольно крутые. За изолятором дорога становится интересней, идет березовый лес. То там, то здесь мелькают затесавшиеся сосновые деревья. Изредка проскальзывают кусты красного лозняка. Зеленая болотная трава колышется от порывов ветра и только в некоторых местах, среди моря травы, выступают черные обгорелые пни. Наконец, мы прибыли к окончательному месту назначения. Там нас принял управляющий, который сейчас же велел наладить нам дом. Немного отдохнув, я вытащил свою матрасовку и вместе с ребятами отправился набивать ее. Мы поднялись на холм, и оттуда перед нами открылся красивый вид на окружающую местность. У наших ног была маленькая ферма, состоящая из девяти домов и трех хранилищ для картофеля. Налево стояли отдельные островки леса, а вокруг них расстилались бесконечные поля. Вдали перед нами расстилалась темная тайга, уходящая за горизонт. И только недалеко от нас она светлела, и сквозь нее пробивались отблески Кимильтейки, извивавшейся между холмами. Вдоволь насмотревшись на эту картину, мы с неохотой покинули холм и спустились на другую его сторону. Здесь, пройдя березовую рощу и поев немного костяники, я очутился на тропинке, ведущей к многочисленным зародам, вырисовывавшимся на фоне ярко-голубого неба. Ребята по одиночке выходили из леса и собирались вместе. Посоветовавшись, мы решили здесь набрать сена и идти домой. Сено, заталкиваемое в матрасовки, приятно пахло, и охото было полежать на нем после бессонной ночи. Но вот матрасовки наполнены и мы двигаемся в обратный путь. Дома нам уже поставили нары в виде обратной буквы Г. Я занимаю второе место от окна в дальнем ряду, если считать справа. На следующий день мы идем на сенокос, разворачивать копны. Я разворачиваю без перерыва, пот катит градом с лица, руки исколонные колючками ноют; но воздух чистый, прозрачный и пропитанный запахом сена как-то по особому опьяняет, так что хочется сделать как можно больше. После работы с удовольствием съедаем по миске супа и отдыхаем на только что набитых, еще не слежавшихся матрасах. Хорошо отдохнув, я, сагитировав еще несколько ребят, пошел осматривать окрестности. Взобравшись на уже знакомый холм и пройдя немного вбок, мы попали на турнепсное поле. Разочаровавшись, уже собрались уходить, как вдруг я заметил репку. Это было для нас интереснее, и мы стали искать репу с большим усердием. Под конец, когда мы уже стали уходить, у нас оказалось много репы. Дома я дал самую большую репу Михаилу Николаевичу, а всех оделил маленькими.

Так жили мы долгие дни. Однажды Школьник доказывал нам. Он сидел на плоту, как вдруг плот подхватило течение и понесло по реке. А до этого Школьник хвастал нам, что он по Иркуту плавал с шестом. Школьник сидел, скорчившись на плоту, и греб палкой. Плот вертелся на водоворотах, а Школьник беспомощно сидел на плоту и плюхал палкой по воде. Тело его посинело от холода, но он ничего не мог сделать. Неожиданно плот резким толчком прибило к берегу, но Школа сидел и ничего не предпринимал. Когда же плот стало относить от берега, он вдруг прыгнул в сторону берега. От толчка плот стало относить. Тут испугавшись за плот и за себя (за себя, конечно, больше - он не умел плавать) Школьник ухватился за бревно и боялся отпуститься. В таком положении он проплыл с километр. Тогда Красик (Леня Красов, К.Т.) (все мы шли по берегу и хохотали над Школой) нырнул в воду и подогнал плот к берегу. Когда Школа вылез на берег, он дрожал от холода и страха. Довольные тем, что Школа проучен за свое хвастовство, мы весело отправились к своим вещам, оставленным далеко позади. На следующий день к нам пришел управляющий и спросил, работал ли кто из нас на лошадях. Вызвались, разумеется, все, но больше всех старался, опять же, Школьник. Управляющий поставил его на конную грабилку, а меня, Маслеху и Радю на волокуши. В полдень наша троица возвратилась домой на обед, и только распрягла, как, вдруг, видим: в карьер несется запряженная в грабилку лошадь, а за ней на расстоянии в полкилометра Школьник. Лошадь, не замедляя хода, несется в конюшню, грабли со всего размаха налетают на ворота, оглобля трескается вдоль, доска с треском вылетает из ворот и лошадь, разорвав всю упряжь, летит на свое место в конюшне. Через несколько минут подбегает Школьник, он чуть не плачет.  К его счастью, в конце-концов, все обошлось хорошо. Вокруг него собралось много народа, крестьяне и почти все наши. Все хохочут. На другой день в нашу хибару, со страшным шумом, ворвался разъяренный Долженко. Он принялся, было кричать, но был, по-видимому, утихомирен видом ребят. Под горячую руку Долженко сказал, что Школьнику придется заплатить за все поломки, но впоследствии все это было забыто и платить не пришлось.

Вскоре, от момента нашего приезда, у нас произошла драка, между мной и Беляем (Беляевским). Дело заключалось в следующем. Наши отношения обострились еще в самом начале нашего приезда. В "Доме колхозника" я занял себе место в уголке. Рядом со мной улегся Мирка (Кротов), а за ним Красик (Красов Леня), Гладкий и др. А Беляй места себе занять не успел. Тогда он решил, так сказать, попросить меня удалиться с моего места. Я, конечно, отказался, так как первым занял место. Беляй немного покричал, но улегся спать в другом месте. На другой день в столовой я опять-таки сел вперед него за стол, и он опять начал сгонять меня с места, но я справился с его попытками. И ему пришлось сгонять других. На второй или третий день, после работы, я в третий раз не поладил с Беляем, и между нами разгорелась драка. Он вихрем налетел на меня и осыпал меня целым дождем ударов. Я только защищался. Когда же он выдохся, я ударил его в лицо. По-видимому, удар был сильный, потому что он упал на нары и закрыл лицо руками. Я подскочил к Беляю, пытаясь ударить его. Но, немного постучав по голове, я убедился, что лицо у него непроницаемо для ударов. А по спине бить не полагается. Беляй тяжело дышал, и из его рта без перерыва вылетала фраза: "Подожди, отдохну, так дам тебе стычок". Не зная, что делать я просто прислонился к нему и ждал, когда он отдохнет. Наконец, Беляй вскочил и, также как в первый раз, стремительно бросился на меня. Я протянул свой кулак, защищаясь от него, и ощутил тупую, все возрастающую боль в мизинце левой руки. Разозлившись, я ударил его сначала правой, а затем левой рукой. Беляй упал на нары, закрывшись руками, с криком: " Убью!", я бросился к нему, оторвал от нар и двинул ему в лицо и грудь, он вырвался из рук и вновь прилип к нарам. Тут я ударил его по затылку. Он проехал носом по доскам, и хотел, было налететь на меня..., как вдруг нас обоих схватил за руки Михаил Николаевич. Мы разлеглись по своим местам. Лунный свет скользил по лицам ребят и, только тут, я подумал, что уже поздно. Михаил Николаевич, ходивший на разведку к деревенским парням, велел нам приготовиться к драке, т.к. из Карыма пришли парни. Все тринадцать человек ребят тихо поднялись со своих мест и не менее тихов ышли на улицу. Луна освещала все вокруг, и странно казалось, что может произойти драка в эту спокойную ночь. Ребята группами по нескольку человек подходили к забору и вытаскивали себе дубинку, а некоторые и по две, так что когда все вооружились от заплота остались только одинокие поперечные перекладины. Михаил Николаевич ушел на дальнейшую разведку, мы все улеглись в свои постели. Едва он только ушел, Беляй встал с постели и стал вызывать меня на продолжение драки. Считая неудобным отказываться, я встал с постели, и драка разгорелась с прежней силой. Так мы дрались до следующего прихода Михаила Николаевича. Конечные итоги драки оказались следующие. У Беляя оказался подбитым глаз, разбит нос и разбиты губы и десна. У меня вывихнут палец и больше ничего.

Тревога насчет нападения со стороны карымских парней оказалась напрасной, ночь прошла спокойно.

Через недели две-полторы мы окончательно обжились. Особенно я, Маслеха (Виктор Маслов), Красик (Леня Красов) и Радя (Саша Радищев). После работы мы ходили на заработки (копали картошку, грузили кули и т.д.). За это нам приносили молоко (без всяких хлопот). Один раз нам за копку подполья дали около стакана масла (кроме молока). Так что мы четверо жили хорошо (особенно я, Красик и Маслеха). Однажды, сговорившись с Васькой Жаноберовым, Михаил Николаевич пошел на охоту. Вместе с ним увязались четверо человек (я, Крас, Беляй и Радя) Для того, чтобы пройти на озера, надо было переплыть реку. А я плавал плохо. Но раз уж вызвался идти, то отступать уже нельзя. Я разделся, передал одежду Михаилу Николаевичу и приготовился к плаванью. После того как Михаил Николаевич перевязал все наше белье ремнями и занял свое место, все мы четверо вошли в воду (Михаил Николаевич с Васькой плыли на плоту), и с силой толкнули плот в сторону противоположного берега. Я бросился в холодную воду и, держась одной рукой за плот, а другой гребя, поплыл. На берегу, одевшись, я пробежался немного, чтобы согреться, и к тому времени, когда все собрались идти, был уже на месте. Мы шли гуськом, т.к. нельзя было всем сразу продираться через густые заросли кустарника. Изредка попадались зеленые кустики черной смородины, и все мы с жадностью набрасывались на ягоды, чуть прихваченные морозом. Несколько раз попадались кусты (красной) смородины и мы с одинаковой яростью уничтожали их. Но вот кустарники кончились, и мы вышли на луг, заросший отдельными группами кустарников. По правую руку от луга лежало длинное узкое озеро, также заросшее кустарником и осокой. Васька остановился, присел и стал подкрадываться. Михаил Николаевич последовал его примеру, а мы, извиваясь между кочками, поползли за ними. Михаил Николаевич вскинул ружье, мы все затаили дыхание, но вдруг он разочарованно опустил его. То, что он принимал за ружье, оказалось просто коряга. Мы продолжали свой путь. Я шел позади всех и любовался различными видами, открывавшимися передо мной. Вот между кустами промелькнул луг весь заросший травой, сбоку от него стоит группа кустарников, зеленеющая своими листьями, а в самом центре - баярка, ярко-красная от плодов. Вот стог сена, ярко выделяющийся на фоне темного леса своей желтизной. Резкие контрасты так и бросаются в глаза. Я перевел свой взгляд на озеро, вдоль которого мы шли. Вода была совершенно спокойна, ни одного колебания ряби, ни одной морщинки. Низко над водой нависли темные снизу кусты, под ними было совершенно темно и нельзя было ничего разглядеть. Вдруг по воде пробежала рябь и из темноты вынырнала ондатра. Она плыла, плавно скользя по поверхности. Я дернул Михаила Николаевича, но было уже поздно. Она нырнула в глубину, оставив после себя только расходящиеся волны. Так прошли мы до конца озера, ничего не убив. Немного посовещавшись, мы решили идти на другое озеро. Вначале мы проходили по прежнему пути. Шли без всяких предосторожностей. И, как назло, на том же самом озере, которое мы только что прошли, плавала утка. Михаил Николаевич припал на колено и спустил курок, грохнул выстрел. Все опрометью бросились к берегу, утки не было видно. Крас и Беляй быстро разделись в воду. Крас нашел несколько перьев на середине озера, но, как мы не облазили все берега, утки не было. По дороге к другому озеру Крас и Беляй сильно замерзли, т.к. вода в озере была холодная. Я отдал Красу свою шапку, и ему стало теплее. Следующее озеро оказалось окруженным со всех сторон болотами, иначе говоря, зарастающее озеро. Я, Михаил Николаевич и Васька пошли разведать путь, а Радя, Беляй и Крас остались ждать нас. Вначале мы шли более или менее сносно, правда, почва под нами пошатывалась, но это было вполне сносно. Но потом кочки стали проваливаться все больше и больше и под конец так, что, когда мы шли, то от нас во все стороны расходились волны высотой свыше полметра. Дальше идти было опасно, и мы благоразумно решили вернуться назад. Радя при нашем возвращении беспрестанно похихикивал своим смешком. Начало смеркаться. Деревья темнели и только верхушки их залитые потоками красноватого отсвета, как-то особенно отделялись от остального дерева. Решив, что в темноте много не наохотишься, мы без добычи пошли домой. Бродя в кустарнике в поисках плота, я заметил, что становилось все темнее. Наконец, Васька нашел его на своем месте, шеста не было. Михаил Николаевич стал срезать деревце для этой цели, а мы, тем временем, разделись...".

На этом дневник обрывается. Могу лишь вспомнить, что работали мы в колхозе до начала октября, выкапывая картошку из мерзлой земли. Руки были изрезаны до крови кристаллами льда, но мы мужественно выполняли план. Всего я заработал 7 кулей картошки. Нагребали ее из общей кучи, стараясь выбрать самую большую (размером с маленького поросенка). Потом была целая эпопея с вывозом урожая, сначала на лошадях, потом погрузка в товарный вагон, оставившая шрам на левой руке на всю жизнь, и далее по железной дороге до Иркутска. К сожалению, наступившие морозы сделали свое дело, заморозив мой первый заработок. Потом мы с О.В., уже в Иркутске, спасали картошку, сушили ее и перерабатывали на крахмал. Тем не менее, я гордился тем, что внес существенный вклад в нашу продовольственную копилку.

В октябре начались занятия в школе. Надо сказать, что и там нас часто привлекали к посильному физическому труду. Разгружали уголь для школьной котельной, убирали территорию. Росли мы достаточно вольно и часто проявляли инициативу. Не помню, уж кому из нас пришла в голову идея создать в школе радиокружок. Для его размещения мы выпросили у директора захламленную кладовку, вычистили ее, выкрасили и меблировали собранными ото всюду столами и стульями. Не ограничившись этим, я и Б. Александров направились на центральный телеграф, встретились с гл. инженером Протасовым и уговорили его (о, чудо) вести занятия в нашем кружке. Но этого нам показалось мало. Мы проникли в хорошо охраняемый радиокомитет и выпросили там огромные генераторные лампы, уже отслужившие свой срок, которые триумфально принесли в школу. Можно представить наше торжество, когда мы шествовали по коридору в окружении восхищенных учеников и изумленных учителей, никогда не видевших ничего подобного. Для оборудования кабинета нам были нужны деньги, и мы решили провести в школе беспроигрышную лотерею. Сбросившись, мы накупили всевозможных перышек, резинок, карандашей и ручек, тетрадей. Я принес фотоаппарат "Фотокор", Борис Александров новые галоши. На все эти "ценности", естественно, кроме галош и фотоаппарата, были на бумажках написаны лотерейные билеты, и дело закипело. На переменах около нашего помещения собирались ученики, страждущие испытать счастье, всего-то за 1 рубль. Нас поражало, что наряду с несмышлеными пятиклассниками в очереди толпились и долговязые 9 и 10-класники. За два дня нам удалось собрать около 700 рублей. Пришел проводить занятия с нами и Протасов. Можно представить его изумление, когда он узнал, что мы еще не изучали по физике раздел "электричество". Это существенно осложняло его миссию. Однако проблема решилась довольно просто. Дело в том, что, почувствовав свою исключительность, мы стали частенько сбегать с уроков и скрываться от преследователей в "своем" кабинете. Когда это дошло до И.А. Дрица (директора), нашей вольнице пришел конец. Помещение у нас было отобрано, и там поселилась уборщица.

В апреле 1945 г. шестеро учеников нашего класса вступили в комсомол. Началась новая более организованная жизнь. Комсомольские собрания, конференции, субботники, воскресники и тому подобные мероприятия. Резко возрос круг знакомых среди ребят и девушек вне стен школы. Появилась необходимость в неформальном общении. Это были и смешанный хор, и кружок бальных танцев. Часто проводились вечера, на которые приглашались девочки из женских школ. Большая часть организационной работы ложилась на самих ребят. Однако все делалось под контролем партбюро и дирекции школы. И не дай бог было действовать без соответствующего согласования. В этом я неоднократно убеждался. В восьмом классе меня избрали секретарем комсомольской организации школы. Быстро войдя в курс дел, я решил проявить инициативу и организовал школьный вечер танцев под духовой оркестр, поскольку в те времена не было магнитофонов. Нужно было изыскать средства для оплаты. Не долго думая, я отправился к школьным шефам и уговорил их выделить для этой цели 500 руб. Дело завертелось. Неожиданно в наши планы вмешался директор. Меня пригласили на партбюро и популярно объяснили, что я не имел права брать деньги без ведома старших товарищей. Наверное, в этом был резон. Но уже через несколько дней излишне инициативный комсомольский секретарь был отстранен от работы и выведен из состава бюро. На меня это решение, почему-то, не произвело особого впечатления. Начинался новый этап моей жизни - летняя работа в геологических экспедициях.